К тому моменту, как он спустился обратно в праздничные залы, гости успели разойтись. Сонные слуги собирали на подносы тысячи бокалов, кубков и тарелок, обсуждая прошедший день с явной теплотой.

Габриэль нашелся на подоконнике в одном из коридоров. Он устал, пожалуй, не меньше, чем слуги и юный император, и его не меньше клонило в сон — но он был заворожен сияющим звездным полотном, которому было суждено вот-вот сломаться и рассыпаться, разойтись на отдельные фрагменты, стать набором не связанных между собой созвездий.

— Даже Западный Компас, — произнес рыцарь, заметив Эдлена, — здесь. Его цвета я не спутаю ни с чем.

Юноша взглянул на указанное место в небе, но разобраться в десятках розоватых огней не сумел. И настойчиво попросил:

— Идем, Ри. Нам уже пора.

…он помнил, как потрясенно рыцарь отреагировал на это глупое сокращение. Он помнил, как, пытаясь бодриться, рыцарь болтал о своей родной Тринне, о своих погибших родителях, о сгоревшей Академии Шакса и о сестре, с которой он обязательно договорится — и надолго уедет, а может быть, улетит из Этвизы. Надолго, если не навсегда, потому что Мительнора заняла слишком большую роль в его судьбе, чтобы выбросить ее из мыслей и начать заново колесить по триннским дорогам.

Он помнил, как послушно рыцарь пересек намеченные границы круга, как в последний раз покосился на хрупкий силуэт юного императора. Он помнил, как его лицо исказила очередная улыбка, но эта была скорее болезненной, скорее отчаянной, чем… нормальной.

Он помнил.

Напоследок он поднялся в личные апартаменты старухи Доль — и прихватил так удачно спрятанную бутылку вина. Того самого, которое пил Венарта — чтобы сдержанно отхлебнуть прямо из оплетенного лозой горлышка. И унести его прочь.

У распахнутой двери все еще стояли стражники, сжимая ритуальные копья. Он приказал им уйти, а сам опустился на порог — опустился на порог снаружи, чувствуя, как ломается эпицентр, как рушится крепкое, подвязанное на невероятно сильного человека заклятие, как извиваются оторванные швы — напоминая своим лихорадочным движением змей, Великих Змей, безучастных к своим беспомощным детям.

Прохладный солоноватый ветер усилился, и Эдлен вдохнул его полной грудью, вдохнул в последний раз — потому что в следующий миг все его нутро полыхнуло болью. И надо было упасть, надо было сдаться — но он сидел, и до его ушей впервые доносился размеренный далекий шум. Шум океанского прибоя… далекие песни чаек…

Он снова улыбнулся и медленно, с горьким сожалением закрыл синие глаза.

========== Эпилог ==========

Весеннее солнце, как обычно, задержалось где-то за Альдамасом и пришло на Саберну ближе к началу мая, а до начала мая все еще приходилось надевать чертову тяжелую куртку и спать на печи. Она была здорово этим раздосадована, но теперь наконец-то можно было до самого заката сидеть в корнях едва позеленевшей сабернийской робинии, чьи пока еще робкие маленькие листья шелестели под порывами западного ветра.

Медно-рыжие волосы обрамляли ее лицо. А под нижними веками, сливаясь в разномастные пятна, целыми архипелагами лежали веснушки.

Она уже засыпала, когда различила на мощеной дороге ленивый топот копыт. И выпрямилась, чтобы выглянуть за ворота — без особой надежды, просто для отчетности, чтобы не сомневаться в своей верности однажды взятому слову.

Всадник спрыгнул на сырую землю, выругался и с видимой печалью оглядел свои сапоги, забрызганные до самых колен. Потом перевел темно-зеленый взгляд на девочку — и она застыла, как ледяная скульптура на фестивале по случаю новогоднего пиршества.

Он шел к воротам, кажется, бесконечно долго. Длинные каштановые пряди падали на его лоб и на его щеки, он выглядел неухоженным и замученным — но, протягивая обе руки к медно-рыжей девочке, все-таки приподнял уголки обветренных губ.

Ее ресницы обожгло предательской солью. Она жестом показала возникшему на пороге кузницы гному, что все в порядке, и шагнула навстречу всаднику:

— Я ждала тебя довольно долго… привет.