Он услышал, как пробили полночь основные часы. И вспомнил, как мама забавно объясняла: если утро — то полдень, если ночь — то полночь. Половина тьмы. Половина твоего страха.

Время шло. И совсем не умело застывать.

Ближе к семи развеселая компания горничных принесла ему зеркало. Колоссальное, по мнению мальчика, зеркало — от пола до потолка. Он отражался в нем целиком, и отражалась едва ли не вся комната, и влюбленные лица молодых, по сути, девушек, одетых в довольно строгие серые платья.

— Ваше императорское Величество, — умоляющим тоном обратилась к Эдлену та, что стояла рядом. — Позвольте вам помочь.

Он растерянно кивнул, потому что никто не вернул ему теплую рубаху, и привычные зауженные штаны, и кожаные сапожки. Нет, его снова бережно укутали в мантию, причесали — и оставили наедине с собой.

Зеркало показывало восьмилетнего мальчика. Со светлыми волосами, хотя кое-где сквозь общий цвет можно было различить яркие золотисто-рыжие пряди.

Мантия словно бы сделала ребенка старше. Мантия словно бы дала ему пару лишних лет; и еще пару постоянно давали его шрамы. Один — от виска через верхнее веко и переносицу, слева-направо; другой — сверху-вниз, от основания лба — и до места, где, спрятанный под кожей, сжимается левый уголок челюстей.

Он давно забыл, откуда эти шрамы взялись. Но порой — все в тех же снах — ему чудилась палуба железного корабля, и мамин сердитый голос, и чьи-то крики — мол, мы ни за что не подойдем к пирсу Мительноры, Мительнора — это наш злейший враг! Он, Эдлен, стоял у поручня, а поручень безнадежно обледенел. И обжигал пальцы холодом, несмотря на плотную рукавицу.

Еще ему чудилось, что он обнимает покрасневшую от злости маму, а она его отталкивает, и в глазах у нее стоит такое отчаяние, будто сгорела вечная деревянная цитадель. И что-то блестит в ее кулаке, что-то заостренное, как…

Он просыпался — и ходил за ней, как привязанный. Мам, а что такое палуба? Мам, а что такое корабли? Мам, а почему ты плакала — в чужой, необычной цитадели, где потолок — нежного голубого цвета?..

В такие моменты старая женщина избегала своего сына. И все-таки однажды, будто пытаясь перед ним извиниться, отвела в библиотеку — и научила Эдлена читать.

Впрочем, это мало что изменило.

Ему было непонятно, что такое леса, и горы, и небо, и ночные звезды. Мама отмахивалась, но в конце концов не выдержала и принесла откуда-то целую пригоршню семян. Они посадили их вместе, в комнате, где вместо пола была какая-то влажная, податливая, черная штука; эту штуку следовало изредка поливать, чтобы спустя годы из нее выросли сосны. Сосны, пояснила старая женщина, это и есть деревья, и такие, э-э-э, комнаты, где их много, называются лесами.

Пока они маленькие, продолжала пояснять она, сосны больше похожи на траву. Точно, Эдлен, ты умница — трава именно вот такая, зеленая и хрупкая, и она легко ломается под ботинками. Или гнется, чтобы спустя пару часов упрямо оторвать себя от земли. Что такое земля? Ну как же, земля — это штука, в которой мы выращиваем лес. Что там тебя еще интересовало?

Небо, рассказывала она, это потолок в чужой цитадели. Но туда лучше не ходить, потому что хозяева злые, и крошку-Эдлена почти наверняка съедят. Ну и, разумеется, сперва крошка-Эдлен будет вынужден пересечь ту самую голодную темноту; сумеет ли он решиться? Нет? Ну и правильно. Когда он вырастет, мама, возможно, проведет его сама. И послужит его защитой…

Горы, прикидывала она, это глыбы необработанного камня. И они абсолютно бесполезны, если ты родился не гномом. Почему авторы книг считают горы красивыми? Потому что они — авторы. У них свое, какое-то искаженное, ощущение красоты.

И примерно так она посвящала мальчика во все до поры загадочные вещи, пока ему не повезло найти на полках энциклопедию. С ней дело пошло быстрее, и теперь уже Эдлен, бывало, свысока поглядывал на свою любимую мать. Как, ты не знаешь, что такое притяжение? Давай-ка я тебе объясню…

Цитадели, скрытые за голодной темнотой, были, наверное, куда более совершенными, чем та деревянная, где жил восьмилетний мальчик. В них были соленые океанские волны, и лед, и смена времен года, и метель, и узоры на стеклянных окнах. В них были облака, и дожди, и грозы, и запахи цветов, и птицы, крылатые птицы, способные летать.

Он рисовал на пергаменте журавлей. И грустил, потому что мамы, научившей Эдлена читать, рассказавшей Эдлену о небе и о деревьях, больше не было в соседней комнате.

Надрывались часы, желая донести до мальчика, что сейчас уже одиннадцать.

Кто-то замер по ту сторону тяжелой двери и сдержанно позвал:

— Ваше императорское Величество? Почему вы не вышли к завтраку? Вы плохо себя чувствуете?

Он молчал. И оглядывался, но в комнате больше никого не было.

— Ваше императорское Величество? — уже не так сдержанно повторили из коридора. — Можно ли мне войти? Если вам плохо, я помогу, принесу настойку и позову лекаря.

Он молчал.

Невысокая девушка с пышным ореолом кудряшек неловко переступила порог. И поклонилась — так низко, что, по мнению Эдлена, этот поклон запросто мог бы сломать ее, сделать из одного худенького тельца две разные половинки.

— Прошу прощения, — звонко сказала девушка, — если я помешала вам рисовать. Позвольте также заметить, что у вас отлично получается. Но неужели вы так увлечены этой работой, чтобы отказываться от еды?

Он сидел, сутулясь, на краешке необъятной постели.

— Это меня… вы называете императором?

Девушка улыбнулась:

— Разумеется, вас. Вчера, насколько я помню, состоялась великая церемония. Вас короновали, и вечером над башнями цитадели были подняты змеиные флаги. Позвольте также заметить, что я счастлива. Наконец-то Мительнора получила достойного императора, а не какую-нибудь фальшивую подделку.

Эдлен поежился.

— Мама, — произнес он, — уехала, и у меня… пропал аппетит. Я не буду ничего есть, пока она не вернется.

— Вы целых два года собираетесь голодать? — изумленно уточнила девушка. — Это не шутка? Целых два года? То есть, прошу прощения, нам известно, что вы — невероятно сильный маг, но разве маги не нуждаются в пище так же, как и все остальные люди?

Больше всего на свете Эдлену хотелось накрыться одеялом — и осознать, что никакой девушки поблизости нет.

— Я вовсе не маг, — едва слышно отозвался он.

Журавли танцевали на клочке пергамента, и на них упала одинокая соленая капля. Из-под мокрых золотисто-рыжих ресниц ее было почти не видно.

— Вы тоскуете, — сообразила девушка. И облегченно выдохнула: — Уверяю вас, не надо ни о чем тосковать. Мы выполним любую вашу просьбу, любое желание. Даже самое безумное. Все, чтобы вам стало хоть немного лучше. И все, чтобы вы согласились выйти к обеду.

Надо ее перебить, вяло подумал маленький император. Надо заявить, что у меня закончились эти любые просьбы. И желания — просто взяли и закончились. Хотя…

— Я очень хотел бы увидеть журавлей, — помедлив, сообщил он.

Девушка задумалась:

— Журавлей, Ваше императорское Величество? Хм-м… полагаю, мне понадобится около получаса. Надеюсь, вы подождете?

— Я подожду, — пообещал он.

Ему было интересно, выйдет ли она прочь, выйдет ли она в голодную, жадную, кошмарную темноту — но, пожалуй, не настолько, чтобы это проверить. Поэтому он остался в комнате, на самом краешке необъятной постели, с кусочком пергамента в ладонях. А на пергаменте птицы водили хоровод, и это были забавные, это были не вполне похожие на себя птицы.

Журавли живут на болотах. Эдлен понятия не имел, что такое болото. Мама говорила, что оно — пополам вода и земля, и что оно опасно; если человек сунется на его тропы, то может и утонуть. Что такое тропы? Ну, это вроде наших лестниц и коридоров. Только у нас они крепкие — не колеблются, не пытаются уйти из-под ног, — а в болоте на них нельзя по-настоящему полагаться.

— Ваше императорское Величество, я вхожу. Вы позволите? — неуверенно окликнула его девушка. Из-за двери, и в комнате была только ее странная, какая-то громоздкая, тень.