========== Глава первая, в которой Эдлен рисует журавлей ==========
Эдлен хорошо помнил тот день, когда впервые нарисовал на клочке пергамента журавля.
Это был очень кривой — и очень забавный — журавль. Эдлен понятия не имел, что такие бывают на самом деле; Эдлен звонко смеялся, показывая птицу матери.
— Еще месяц, — улыбнулась она, — и ты будешь готов.
— К чему? — искренне удивился он.
Старая женщина потрепала его по светлым волосам:
— Увидишь. Но это будет очень, очень, очень важная штука.
Клочком пергамента она украсила его комнату. Так, чтобы неуклюжая птица наблюдала за каждым, кто осмелится распахнуть дверь.
По ночам Эдлен косился на свой рисунок из-под краешка одеяла. Журавль, приколотый к деревянной стене, в свою очередь, любопытно выглядывал из-под бархатного балдахина.
— Это правда, — говорил ему мальчик, — что у тебя нет своей цитадели? И если нет, то где ты живешь? Неужели тебя не существует?
Журавль помалкивал, и разочарованный Эдлен засыпал, прижимаясь левой щекой к пуховой подушке.
Всем его миром была цитадель — огромная деревянная цитадель, и он считал бы ее странной, если бы видел какие-нибудь еще. Но мама убедила мальчика, что за пределами этих комнат, этих коридоров, залов и подземелий нет больше ничего. Что эти комнаты, эти коридоры, залы и подземелья — последнее, что осталось на свете. И что если из них выйти, попадешь в абсолютную темноту — и погибнешь там от холода, голода и жажды.
Она рассказывала о темноте в таком жутком тоне, что Эдлен поверил. И начал бояться так называемых «ночей» — времени, когда слуги, такие же молчаливые, как и журавль на стене, гасили факелы. И ставили на тумбочку у кровати золотой канделябр; поначалу Эдлен с ужасом на него смотрел, пытаясь понять, как скоро тонкие свечи захлебнутся воском. А если, невзирая на этот ужас, мальчику удавалось уснуть, то ему снились кошмары, и он криком будил, наверное, половину жителей цитадели.
Снег. Он понятия не имел, что такое снег, но этим снегом заносило довольно странные каменные цветы. Он понятия не имел, что такое цветы, а потому они казались Эдлену какими-то чудовищами; он вопил, пока не приходила мама. Пока мама не подхватывала его на руки, не прижимала к себе — надежно и крепко, — и не гладила по светлым, чуть рыжеватым волосам.
Мама была чем-то незыблемым, чем-то постоянным в кусочке мира, где жил вполне себе обычный мальчик. И если этот мальчик на кого-то рассчитывал, то, пожалуй, лишь на нее; от молчаливых слуг не было никакого толку.
Как мама и обещала, спустя месяц наступил «особенный» день. Вспыхнули факелы, слуги послушно заперлись в каком-то чулане, а старая женщина дала своему сыну маленькую белую штучку.
— Что это? — растерялся он.
Она нежно провела пальцем по его скуле.
— Это мел. Маме нужно, чтобы ты кое-что нарисовал. Я поясню…
Эдлен был счастлив. Это впервые он делал что-то для своей мамы, а не она для него.
Он рисовал чуть округлые символы на полу. Немного похожие на литеры; он обводил их треугольниками, он подчеркивал их «отрезками», как выражалась мама, он выводил почти идеально ровные круги. И не в одном зале, а в четырех; рисунки были одинаковые, за исключением — как, опять же, выразилась на этот счет восторженная талантами сына женщина, — системы вершин. Одной такой вершиной выступила руна «E», второй — «W». Остальные две Эдлен, увлеченный своим занятием, не запомнил.
Стоило ему добавить к четвертому рисунку итоговый «отрезок», как старая женщина хлопнула в ладоши и приказала:
— Теперь повторяй за мной. Это стихи. С ними надо быть осторожным, иначе они обидятся и не сработают.
— Хорошо, — согласился мальчик. Ему остро хотелось вымыть руки, испачканные мелом, но если маме нужно что-то еще — он, конечно, выполнит ее просьбу.
Старая женщина кивнула:
— У востока и запада ныне путей нет. Да не падает вниз равнодушный седой свет, да замкнутся твои рубежи на осколке сердца…
Он повторял, не задумываясь, что именно повторяет.
А если бы задумался, то, может, у него была бы совсем иная судьба.
«Особенный» день закончился; Эдлен так устал, что забыл даже о состоянии свеч. Из-под бархатного балдахина на него с интересом поглядывал абы как нарисованный журавль; мальчик спал. И никакие сны не отважились его потревожить.
Наутро мама явилась в компании пяти слуг. И все пятеро помогали Эдлену одеться, потому что вместо привычных зауженных штанов и теплой рубахи старая женщина принесла своему сыну нечто вроде мантии. В ней он выглядел куда старше, чем был — и ощущал себя полным идиотом, но мама попросила вести себя как можно тише, и мальчик не жаловался. Если мама попросила… если для нее это важно, он будет стараться.
Они шли по винтовой лестнице и по длинному коридору, а потом оказались в комнате с таким высоким потолком, что Эдлену почудилось, будто его нет. Эдлену почудилось, будто над неизменным деревянным полом вращается та самая голодная темнота, о которой говорила мама — и он так вцепился в чужую протянутую ладонь, что старая женщина тут же ее одернула.
— Аккуратнее, Эдлен. Твоей матери больно, — донесла до мальчика она.
Он выдавил из себя виноватую улыбку:
— Пожалуйста, прости. — И тут же сорвался: — Пожалуйста, давай отсюда уйдем…
Она покачала головой.
— Не получится, маленький. Сегодня тоже… в какой-то мере особенный день. Сегодня ты станешь великим, а я… наконец-то отдохну. Я воспитывала тебя без малого двести лет — ты ведь не обидишься, если я ненадолго исчезну?
— Если ты… исчезнешь?
— Да. Это будет хорошим испытанием.
Внутри у мальчика было холодно и пусто. Мама взяла его за руку — и повела вперед; впереди стояло странное, какое-то нелепое кресло.
— Садись, — приказала женщина.
Он сел.
Деревянный пол. Канделябры на стенах. Тонкие силуэты свеч; а что, подумал Эдлен, если они погаснут?..
У выхода было много людей. Они толкались, они ругались, они шумели; за ними следили широкоплечие мужчины, вооруженные копьями. До сих пор мальчику не попадались эти мужчины, и он бы не расстроился, если бы они прятались на нижних ярусах цитадели вплоть до его смерти. Потому что копья широкоплечие мужчины взяли с собой не шутки ради, а чтобы до самого конца охранять… кого?
Потом люди почему-то вошли. И низко поклонились — то ли матери Эдлена, то ли… ему самому. Равнодушный паренек, одетый во все белое, поднялся первым — и подал старой женщине сундучок, богато украшенный аметистом.
— Да здравствует император, — глухо произнес он.
— Да здравствует император, — гордо согласилась она.
В тишине, окутавшей зал, неожиданно громко звякнул замочек.
Эдлен вытянул шею.
В сундучке, на синем шелковом полотне, лежала корона. Или не корона, подумал он, а венец; черное, аккуратно заплетенное серебро, а на нем — все тот же аметист. Нет, снова подумал Эдлен, вовсе не заплетенное — оно образует собой змеиное тело, оно скалится — длинными каменными клыками.
Это был красивый венец. И — едва ощутимо — страшный.
И он был великоват мальчику по имени Эдлен, и он оказался весьма тяжелым, но никто из людей не засмеялся. И никто не улыбнулся; все посмотрели на венец восхищенно и преданно, все подались навстречу гибкой аметистовой змее — и в один голос прошептали:
— Во имя Великого Океана — да будет так!
Уснуть у мальчика не вышло.
Мама исчезла, как и обещала — сразу после пышного пира. На пиру люди ели, болтали и счастливо улыбались; Эдлен сидел во главе стола. Он был, пожалуй, слишком маленьким, чтобы понять, о чем идет речь — и, пожалуй, слишком потрясенным, чтобы заставить себя полакомиться хоть чем-то.
Теперь вокруг него постоянно вились десятки слуг. Он еле добился полного одиночества, он еле добился короткого затишья — и теперь, сидя на подушке, рисовал на чистом пергаменте журавлей. Журавли танцевали, водили хоровод по заснеженному болоту. Эдлену не приходилось видеть настоящее болото, настоящий снег и настоящих птиц, поэтому, возможно, он допускал серьезные ошибки — но желание рисовать было сильнее, чем желание копаться в себе.
