Впрочем, следовало признать, что ответ императора им скорее понравился, чем не понравился. Жители столицы были прекрасно осведомлены о голоде в пограничных деревнях — и рады, что их нынешний правитель не забывает о печалях своих подданных даже в такие беззаботные дни, как собственный день рождения.
Всего за несколько минут Эдлен вымотался так, словно бы ему поручили снести гору, и он это сделал — а теперь лежал на обломках, ожидая, пока успокоится его свихнувшееся сердце. Оно колотилось так, словно собиралось выбраться из тюрьмы хрупкой человеческой плоти — и остановиться, прямо сейчас, прямо здесь, не дотерпев, не сумев… не закончив.
Перестань, требовал юноша. Перестань; от тебя всего-то и надо, что поработать до конца вечера, а потом я сам… тебя отпущу.
Невыносимо болела сожженная рука. И по крупице, по капле стекалась на отведенное ей место покинувшая Эдлена магия, доказывая, что без тяжелого медного браслета восстановиться ей куда легче.
Грянула музыка, и воодушевленные пары немедленно сорвались в танец. Одинокие женщины и совсем еще молоденькие девушки с надеждой косились на юного императора, до определенной поры отказывая всем, кто покушался на их компанию.
— После войны с эделе, — негромко признался Габриэль, наклонившись к уху своего господина, — я гостил у короля Уильяма, повелителя Драконьего леса и белого замка Льяно. Лучший друг короля Уильяма — оборотень, наполовину человек, наполовину дракон, и этот парень пишет неплохие стихи. Как-то раз госпожа Эли предложила устроить небольшой праздник, безо всякого повода, просто потому, что почти все ее товарищи — и новые, и старые, — были рядом. Мы сидели за общим столом, пили вино, обменивались разными историями… лучший друг короля Уильяма ни с кем толком не разговаривал, опрокинул в себя, наверное, бутылки три, а потом…
Эдлен смотрел, как его личный телохранитель улыбается своим воспоминаниям — и невольно улыбался тоже.
— …вот, потом он залез на стол, опрокинул фарфоровое блюдо с печеньем и начал что-то бессвязно орать. То есть нам сначала показалось, что бессвязно, а спустя минуту мы сообразили: это они, его знаменитые стихи…
Необычными звенящими аккордами звучала гитара. Захлебывалась неказистой мелодией тяжелая арфа, подчиняясь натруженным пальцам своей хозяйки, чей лоб пересекла едва различимая напряженная морщинка — успеть за товарищами, успеть, успеть…
— Значения некоторых слов я так и не понял, но они и сейчас вертятся у меня в голове, стоит лишь мне увидеть пышные торжества, такие, как сегодня. Лучший друг короля Уильяма бормотал, что…
Милрэт обнимал за талию господин Тьер. Поймав рассеянный взгляд Габриэля, он снова подмигнул, и это подмигивание снова показалось рыцарю ужасно паршивым.
— Я дремаю внутри, пока все не восстановлю,
не играет бу-диль-ник — я сам выбираю время.
Если я просыпаюсь, то в небе гремит са-лют
и шумят у вок-за-ла березы и можжевельник.
Если я просыпаюсь — меня достают наверх;
ради танца мужчина и женщина стали парой.
Закружились по залу — легко, на виду у всех, —
не боясь подойти на длину одного удара.
Милрэт насторожилась и оглянулась, но спустя мгновение пропала. В зале было чересчур много людей, чтобы и дальше прислушиваться к речи Габриэля.
— Не хватает ни сил, ни иронии, ни черта.
Я такой молодой, а по сути — ужасно старый.
Если честно, я страшно замучился и устал.
Ради танца мужчина и женщина стали парой,
закружились по залу, и бьется веселый смех
об узилище музыки — тихой и благородной…
Эдлен не назвал бы музыку тихой. А благородной — назвал бы, поэтому рискнул и, попросив рыцаря не исчезать надолго, пригласил какую-то смешливую девчонку избавить его от скуки.
Габриэль не обиделся и не расстроился. Он хотел запомнить деревянную цитадель такой — шумной, веселой, теплой, заполненной людьми, больше не пустынной и не запуганной, как при чертовой старухе Доль. И таким хотел запомнить юного императора — пускай и уставшим, но зато, вроде бы, совершенно счастливым, наконец-то рискнувшим избавиться от запертых ставень и запертых дверей, наконец-то попавшим в искристое переплетение ослепительного света звезд.
Украденное небо все-таки было потрясающим. И рыцарь жалел, что его — вместе с Мительнорой, пока еще оторванной, пока еще обособленной — придется вернуть на место, придется распять над океанами и морями, над Тринной, Вьеной, Адальтеном и погибшими землями Эдамастры. И еще — над Харалатом, где почти наверняка бы поняли, что значит слово «будильник», что такое «салют» и что такое «вокзал».
Все будет хорошо, сказал себе рыцарь. Все будет хорошо. Сейчас меня отправят домой, и я побеседую с Гертрудой, извинюсь перед Говардом, перед господином Хандером и Ванессой — а потом попрошу господина Эса донести меня до мительнорских берегов. Донести меня до мительнорской цитадели, где Эдлен, я уверен, будет меня ждать — и улыбнется той же улыбкой, что и теперь, сегодня, в праздник по случаю своего до сих пор не наступившего восемнадцатого дня рождения.
Упрямый покинутый ребенок, шестнадцать ярусов деревянной цитадели. Журавли на стене, над скоплением невероятно мягких подушек и в тени балдахина. Синие блуждающие огни, лед на полу спальни, снег срывается откуда-то с потолка и падает, бесконечно падает на рыжеватые ресницы, чтобы на них — не таять. Пока, разумеется, не смахнут…
Ближе к концу вечера, когда половина гостей уже попрощалась и отправилась по домам, а другая половина сидела за столиками и наслаждалась тысячами закусок, Милрэт поймала Эдлена за рукав. И тихо попросила:
— Ты со мной… случайно, не прогуляешься?
Он кивнул:
— Прогуляюсь.
Она сжала пальцы на пластине латной перчатки, внимательно осмотрелась, как если бы вокруг были одни шпионы. И потащила юного императора за собой — по коридорам с распахнутыми окнами, сквозь рассеянные лунные лучи, сильно похожие на струны.
В башне, закрыв надежную деревянную створку, девочка присела. И жестом показала Эдлену, что он должен присоединиться.
Было темно, скучающий синий огонек поколебался над основанием лестницы и двинулся вдоль ступеней, плюнув на своего создателя и его маленькую спутницу. В отблесках исчезающего пламени Милрэт внимательно изучила свою ладонь, а потом протянула ее императору и сказала:
— Сегодня ночью я обнаружила, что могу делать так.
Кожа на ее запястье налилась кровью и треснула, освобождая каменный росток. Ему хватило пары мгновений, чтобы вырасти, плавно опустить крупные сердцеподобные листья, образовать бутон и медленно его открыть, вынуждая синие с голубыми прожилками лепестки сложиться в невероятно сложное соцветие.
Девочка дернула запястьем, и соцветие ощутимо качнулось. В тишине, где, кроме звука напряженного дыхания, больше ничего не было, отчетливо прозвучало неуверенное звонкое: «Ви?»
— Эл, — отозвалась Милрэт, и каменный цветок затрепетал в тисках ее ладони. — Эдлен, ты где-нибудь о таком… читал?
— Нет, — виновато признался юноша. — Ни разу в жизни.
У меня была короткая жизнь, с горечью подумал он. Очень… короткая.
Я хочу помочь, я хочу выяснить, что это за… штука. Но я не могу. Мне жаль, мне действительно жаль, я действительно виноват перед тобой… Милрэт.
Он неуклюже обнял ее правой рукой, и девочка, не привыкшая к таким нежностям с его стороны, уточнила:
— Ты это чего?
— Да так, — негромко отозвался юноша. — Просто. Ты великолепно выглядишь.
— Никому не рассказывай о моем цветке, ладно? Эта информация пока что рисуется мне тайной. Ты ведь не подведешь, я права?
Она дождалась утвердительного ответа и ускользнула, а он сжался в комок у деревянной стены и выдохнул, надеясь, что этот выдох поможет успокоить по-прежнему сумасшедшее сердцебиение.
