Юный император покосился на его ладонь так, будто она была давно и безнадежно испачкана. И пробормотал что-то себе под нос — так тихо, что половины ритуальных фраз его личный исповедник не различил.

Впрочем, как и малейшего результата.

— Сожалею, — искренне произнес он. — Мое тело, как тело служителя Змеиного Алтаря, отвергает любую магию. С ее помощью ты не можешь мне навредить.

И он вновь протянул юному императору свою узкую ладонь.

Чуть помедлив, Эдлен ее пожал.

— Змеиный Алтарь, — повторил он, — что это?

— Сердце моего храма, — пояснил мужчина. — Место, где со мной говорит Великая Змея.

Мальчик подвинулся:

— Давай, садись. И, — он обернулся на дверь, — пускай нам принесут красного чая!

Улыбка Венарты стала немного шире. Несмотря на все свои недостатки, Эдлен ему понравился — и тем, что не рассердился, когда не сработало до сих пор такое верное колдовство, и тем, что спокойно принял свое поражение.

— Эта твоя змея, — не сдавался мальчик. — Кто она такая?

Святой отец мысленно помянул старуху Летен — и пока что неизвестную госпожу Доль. Понятно, что они избегали всяких деталей, чтобы Эдлен поверил в маленький, ограниченный стенами цитадели мир, но не прочесть ему хотя бы одну легенду о Великой Змее? Мало того, что это кощунство, так еще и грех. Который Венарта, как опытный и расчетливый храмовый служитель, ни первой, ни второй женщине отпускать не намерен.

— В самом начале времени, — опять улыбнулся он, — была темнота. А в темноте — крики, песни и далекий зов.

Эдлен почему-то напрягся.

— В темноте, — продолжал святой отец, — было одинокое дерево. Оно выросло на одиноком кусочке земли, и оно постоянно цвело, и его цветы медленно покачивались, хотя в изначальной темноте не было ветра, не было никакого движения. Все, что происходило, происходило вдали от этого дерева. И оно, обреченное оставаться во мраке до конца дней, опустило ветви, как человек, разочарованный в себе и своих близких, порой опускает руки.

Эдлен молчал.

— И оно стояло, грустное, абсолютно опустошенное, роняя лепестки на землю, пока из темноты не вышла Великая Змея. Прекрасная, но жестокая, щедрая, но высокомерная. И она уснула в корнях этого дерева, и дала ему свою силу, и на северной стороне цветущих ветвей наконец-то выросли чудесные зеленые листья. А за ними — плоды.

Невысокая девушка в белом переднике поставила перед юным императором поднос. И, уже уходя, медленно, нерешительно обернулась — чтобы еще раз увидеть силуэт Венарты.

— Потом плоды созрели, и Великая Змея забралась на дерево. И сбила хвостом самый лучший из них, и, наблюдая, как он катится в изначальную темноту, прошипела: «Да будет так». И сотворила из этого плода мир.

Эдлен потянулся к подносу и подхватил с него рисовое печенье.

— Мир?

— Угу, мир. Небо и море, камень и песок, леса и пустоши. Луну, а еще солнце, и ночные звезды. И, в отличие от Элайны, Богини-самозванки, не ограничила его никакими заповедями. Только одной просьбой: передавать, неизменно, постоянно, вечно передавать легенды о ней и о дереве, где она уснула. Чтобы люди о ней помнили. Чтобы люди знали, кого им стоит превозносить.

В серо-зеленых глазах Венарты было столько тепла, что Эдлен усомнился в его подлинности. И потрогал за шелковый рукав.

— Ты настоящий?

Святой отец коснулся каменного змеиного клыка на волосах мальчика:

— Ну конечно. Летен сказала, что я буду жить на шестом ярусе, в комнатах возле бойниц. Приходи, как только тебе захочется. Не забывай, что со мной, как со служителем Змеиного Алтаря, ты можешь поделиться чем угодно. Но, — он поднялся и вернул пиалу на поднос, — я поставлю тебе одно условие.

— Какое?

— Не лгать.

Проходили месяцы.

Эдлен колдовал все успешнее и красивее, а вел себя все наглее и наглее. Порой доходило до откровенных глупостей — или до откровенного издевательства; однажды мальчик пожелал, чтобы летописец шлепнулся на четвереньки перед его креслом — а затем донес до несчастного, что теперь он будет заменять собой пуф. И удобно устроил босые ноги на его спине.

Летописец терпел. Старуха Летен вопила, как резаная, и впервые настолько потеряла внутреннее равновесие, что ударила юного императора по лицу — так, что на бледной коже зловеще проступило красное, постепенно темнеющее, пятно.

Эдлен замер. Эдлен подался вперед, усмехнулся и приказал:

— Убирайся.

Она едва шевельнула пересохшими губами:

— Что?

— Ты слышала, — он указал на дверь. — Убирайся. Вон отсюда. И больше не показывайся… в моей цитадели.

Летен рухнула на четвереньки не хуже смиренного летописца.

— Помилуйте, Ваше императорское Величество! Умоляю, помилуйте, как я доберусь до Энотры? Я же старая, а там… снаружи… там…

Она осеклась — и почему-то оглянулась. Так воровато, словно ожидала увидеть кого-то непредсказуемого и, наверное, страшного на пороге.

Эдлен молча повторил свой недавний жест.

Сопровождаемая караульными, которые несли ее скудные пожитки, Летен рыдала, как если бы юный император обрек ее на смерть. Испуганно косились на сутулую женскую спину более молодые служанки: вот, значит, до чего можно довести господина Эдлена? Вот, значит, какую цену имеет лишнее своеволие?

Мальчик не пошел смотреть, как старуху выталкивают во мрак. Но ему упорно чудилось, что темнота, жадная, голодная темнота невероятно счастлива этому событию.

Через неделю он выкинул старуху из мыслей. И продолжил испытывать своих подчиненных, оценивая их жизни примерно той же ценой, что и жизни крыс.

Где-то внутри, под шрамами, одеждой, костями и плотью у него творилось непонятно что. Информация, бережно собранная в библиотеке, вытесняла информацию, поступившую в разум юного императора случайно; он перестал думать о своей матери, перестал бояться темных ночей, перестал бояться фитилей свеч и неумолимых капель воска. Перед его синими глазами вертелись Ведьмины Круги, и схемы диаграмм, и алхимические формулы; перед его синими глазами вертелись небесные потоки, и хотя он понятия не имел, как дотянуться, как дотронуться, как погрузиться в небо, он пользовался его дарами, его силами, его свободой. Вплетал в заклятия, наблюдал: что-нибудь изменится? Или все будет по-прежнему?

Венарту это немного беспокоило. Он, в свою очередь, исподтишка следил за происками Эдлена; происки, по его мнению, были вполне забавными. Дай ребенку неограниченную власть — и он, разумеется, пожелает как следует ее испытать. Дай ребенку бравую команду слуг — и он, разумеется, пожелает выяснить, как глубока их преданность и на что они ради него готовы.

Слуги были готовы на все. Эдлен, перечитав добрую половину книг и добрую половину летописей, все-таки снизошел до обедов и ужинов с послами; обученные старухой Доль, они называли свои города восточными, западными, южными либо северными цитаделями. Имена сторон света, небрежно произнесенные чужими языками, почему-то заинтриговали мальчика; он потребовал объяснить, что они такое. Послы находчиво предложили ему ориентироваться по тканым гобеленам в тронном зале, и хотя это было сомнительное предложение, Эдлен ему обрадовался, как ребенок.

Он и есть ребенок, напоминал себе Венарта. Всего лишь ребенок, хотя поведением больше смахивает на пятнадцатилетнего юношу. И этот юноша старается доказать, что он чего-то значит, что он что-то умеет, на что-то важное способен — будто в отместку матери, бросившей мальчика на два года.

Интересно, спрашивал себя святой отец, почему именно два? Почему не три, не пять и не восемь? Что такого она собирается успеть?

Раза четыре в неделю Эдлен приходил к нему исповедоваться. Исповеди были странные, и Венарте стоило больших усилий не смеяться над ними, выслушивая мальчика с таким участием и спокойствием, чтобы он точно не ощутил себя дураком. Он вовсе и не дурак, убеждал себя святой отец. Кто угодно в этих комнатах и залах, но не юный император, не мальчик, впихнувший себе под череп такое количество знаний, что кого-то менее стойкого они бы уже размазали по земле.