Девочка так на него уставилась, будто увидела сумасшедшего.

— Ты не любишь пряники? — настороженно уточнила она.

— Верно, — согласился мальчик. — Я больше… знаешь, ценю рисовое печенье.

Девочка поглядела на отца и печально вздохнула:

— А я не пробовала…

И с этой самой секунды оторвать ее пальцы от рукава юного императора стало невозможно.

— Милрэт, — представилась она, присаживаясь на гору подушек, принесенную слугами. — Зови меня так. Меня мама так зовет, и папа так зовет, и соседи… у тебя есть соседи? Нет? И хорошо, потому что мои постоянно шумят по ночам. А мама ходит с ними ругаться и говорит, что еще немного, и она попросит свою знакомую-ведьму наложить проклятие на их дом. У тебя есть знакомые-ведьмы? Снова нет? А наша варит зелья в котелках и умеет вызывать черных котиков прямиком из Ада! Хочешь, я попрошу, чтобы она подарила одного такого тебе? Научишь его, — она требовательно потянулась к уху мальчика и перешла на вкрадчивый шепот, — кусать людей за попы. Тебя кто-нибудь обидит, а ты махнешь рукой, вот так, — она махнула рукой так, что едва не разбила чашку, — и скажешь своему котику: фас! А он спрыгнет с одеяла, и…

— …оглушительно зевнет, — серьезно предположил Венарта.

Милрэт обиделась:

— Ну папа, фу! Как тебе не стыдно вмешиваться!

Притихшие слуги принесли целое блюдо печенья — и недоверчиво поглядывали на своего хозяина, сверх меры заинтересованного какой-то маленькой девочкой. Милрэт болтала о пустяках, но болтала так весело и находчиво, что Эдлен убил бы всякого, кто посмел ее перебить — кроме, конечно, святого отца, чья улыбка стоила всех сокровищ мира.

— А когда папа увлекся мительнорскими храмами, — соловьем разливалась Милрэт, страшно довольная, что ее слушают и при этом не хохочут, — мама сплела ему эти змеиные браслеты. Она говорит — очень важно, чтобы у человека было какое-то увлечение. Она говорит — очень важно, чтобы человек во что-нибудь верил. И если папа верит в эту Великую Змею, то она, мама, старательно его поддержит. Она вообще у меня добрая, — продолжала девочка. — Жалко, что болеет.

Юный император напрягся:

— Болеет?

— Ага, — Милрэт погрустнела. — Поэтому она такая худая. А где твоя мама? Это правда, что она убила прежнего императора?

Эдлен собирался ответить «нет», но подумал о поручнях железного корабля, о странном рогатом силуэте и о воспаленных шрамах, надвое поделивших его лицо.

И промолчал.

Проходили месяцы.

Эдлен рос, и росла девочка по имени Милрэт, а за ними обоими ненавязчиво, но упрямо наблюдал Венарта, личный исповедник Его императорского Величества.

Были дни, когда его не было в цитадели. Были дни, когда он приходил — уставший и какой-то измученный, и забирался под пуховое одеяло, и спал, а Эдлен мялся у порога его комнаты и понятия не имел, будет ли это нормально, если он зайдет и попробует пожалеть Венарту, даже толком не зная, что именно случилось.

Слуги привыкли к юному императору, а юный император — к ним; он больше не пытался никого унизить, или ранить, или добиться внимания каким-нибудь искаженным путем. Опыты на крысах закончились, и в один прекрасный момент ребенок, запертый в деревянной цитадели, замерший за пыльным библиотечным столом, осознал: ему больше нечего искать в магии. Все, что он мог найти, он уже нашел. Все, что магия могла ему подарить — она уже подарила.

Он был талантлив. Бесконечно и немного страшно, и если бы он вышел в темноту — голодную темноту, которой на самом деле вовсе не было у крыльца, — никто не сумел бы поручиться бы за этот мир. Никто не сумел бы поручиться, что этот мир уцелеет, что от него останется хотя бы сиротливый осколок. Потому что у Эдлена было достаточно сил, чтобы свернуть ему шею, чтобы сломать, не заметив, не ощутив.

Но он об этом не догадывался. И жил, не считая себя такой уж проблемой.

И будучи не способным вообразить, что где-то вдали скитается по заснеженным пустошам старая женщина, спрятавшая своего сына в Мительноре лишь ради того, чтобы спасти Харалат, и Вьену, и княжество Адальтен, и давным-давно погибший Карадорр. Готовая лишить Мительнору жизни, сделать так, чтобы исчезла только она, а все прочее сохранилось.

Эта женщина боялась Эдлена. И ненавидела всей душой — как нечто, что очень хотела получить, и нечто, что оказалось для нее слишком опасным.

Она спасала искалеченных войной людей. И спасала заболевших — за такую низкую плату, что кто-нибудь иной расхохотался бы и все бросил. Но она не бросала, она до последнего торчала в кособокой деревянной хижине, она до последнего протягивала руку помощи всем, кто нуждался в этой руке.

Она вытащила с того света самого известного лучника в империи Сора. И вовремя ощутила, какое ужасное, какое мощное, какое неукротимое существо обитает во чреве его молодой матери.

Если бы она оставила все, как есть, карадоррские пустоши могли бы умереть задолго до эпидемии. Если бы она оставила все, как есть, Великий Океан уже замолчал бы, и погасли бы чертовы огни звезд, и луна рухнула бы с неба, а солнце утонуло в соленой морской воде. И вокруг были бы одни могилы, одни кресты и каменные скульптуры, но в конце концов хоронить людей стало бы некому, и на земле вперемешку валялись бы чужие кости. Пожелтевшие, обгрызенные химерами, треснувшие под весом холода и времени… обреченные валяться вечно.

За ее ладонь хватался ребенок, синеглазый, хрупкий, болезненный ребенок с широкими линиями шрамов на коже.

Она почему-то берегла этого ребенка. Почему-то не убила, хотя следовало убить, следовало избавиться от угрозы еще до того, как она достигнет высочайшего уровня.

Старая женщина поправила неудобный воротник.

Она стояла на самом краю восточного берега Мительноры, у обрыва, а за обрывом… не было ничего.

========== Глава четвертая, в которой с Габриэлем происходят странные вещи ==========

Была уже глубокая ночь — осенняя, темная, сверкающая белыми огнями звезд, — но ему не спалось, и он ворочался под пуховым одеялом, бормоча под нос такие проклятия, что если бы их услышала мама — тут же отвесила бы ему подзатыльник. Какая-то смутная тревога не давала ему покоя, а еще странное чувство, как будто на самом деле он уже давно спит. И не шумит море за окном, и нет никакого одеяла, и комнаты, залитой светом луны, и запаха воска, и полуторного меча в ножнах у кровати.

Было около четырех часов утра, когда за окнами неожиданно стало светло, как в полдень, и у берега что-то жадно зарокотало. Он не то, что поднялся — он выкатился из ночного укрытия, вцепился грубоватыми пальцами в рукоять полуторника и метнулся в коридор, на ходу прикидывая, успеет ли сбегать за арбалетом, или пускай он остается в особняке.

Родители спали. Привыкли, что вокруг постоянно шумно, и просто не обратили на жадный рокот внимания. Он — в криво надетом шлеме, застегивая ремни наплечников, — остановился у порога и заорал:

— Мама, папа, немедленно просыпайтесь!

Потом было какое-то сумасшествие. Они просили его не уходить, а поняв, что это бесполезно, поймали за локоть его Ру и потащили прочь; она поминала их такими словами, что любой портовый рабочий залился бы румянцем и пожалел, что родился на этот свет. Они замерли — всего на секунду — в темном провале подземелья, и лица у них были бледные, испуганные, и все-таки — озаренные какой-то глупой надеждой.

— Габриэль, — сказала мама, — пожалуйста, брось. Пожалуйста, идем с нами…

Он улыбнулся:

— Если вы не забыли, я по-прежнему рыцарь. Но не волнуйтесь, — в отличие от них, его лицо было полно решимости, — я не умру. И мы обязательно увидимся после боя.

Она всхлипнула:

— Габриэль…

Над улицами полыхало зарево. Жадный рокот повторялся и множился, кое-где воздух покрывался инеем и падал вниз ледяными копьями. Крики людей звенели, кажется, на соседней площади; он опустился на корточки и погладил такую знакомую женщину по щеке, вытирая своими грубоватыми пальцами ее слезы.