— Ну, — Эдлен подождал, пока она тоже переставит фишку на следующий потрепанный полукруг, — браслета больше нет, и никакой металл не сдерживает мою магию. Прямо сейчас я куда сильнее, чем был, и способен, в принципе, на что угодно. Иначе, — он с надеждой потряс белый кубик с точками-цифрами, едва-едва сжимая правый кулак, — я бы не стал тратить силы и создавать из ничего лед.

Девочка хорошенько взвесила его слова — и успокоилась, потому что не нашла в них изъяна. А вот Габриэль, неожиданно притихший после вопроса юного императора, виновато опустил голову.

— А если, — глухо произнес он, — если я передумал? Если меня уже не волнует мнение моих дяди, тети и… сестры? Если я хочу остаться, чтобы наконец-то и правда быть вашим… твоим телохранителем?

Юноша молча отодвинулся от бумажной карты, и у него странно дернулось левое плечо.

— Ваше императорское… — начал было рыцарь, но тут же выругался и сорвался: — Эдлен? Пожалуйста, позволь мне это.

Позволь, подумал он, не сопротивляйся — ведь я прошу так искренне и так… горько, позволь мне поддерживать, спасать и еще тысячу раз вынуждать тебя смеяться, позволь мне быть… наверное, причиной твоего смеха? Даже так, даже огородным чучелом, даже в роли бестолкового циркача — позволь, мне хоть кем-то быть. Хоть кем-то рядом с тобой.

Я нахлебник, сам себя оборвал он. Я всего лишь нахлебник. И там, в особняке семьи Ланге — хотя это моя семья, но такая дальняя ветвь не должна обо мне заботиться, она вообще не должна была со мной возиться, не должна была возиться с калекой. И здесь — потому что, если не врать, если не уклоняться от истины, то мительнорскому императору вовсе не нужна моя защита, вовсе не нужна моя доблесть. Он — волшебник, и его броня — это заклинания. Которые приносят ему больше видимой пользы, чем…

Ну нет, рассердился рыцарь. Еще чего, давайте-ка я сяду и хорошенько себя, несчастного, пожалею — поглажу по волосам, обниму, вытру слезы на чудесных розовых щечках — угу, давайте-ка я себя пожалею, давайте-ка я буду по-настоящему бесполезным, бесхребетным и гадостным, как слизняк под сапогом каждого проходящего мимо человека.

И продолжил:

— Потом, если что-то пойдет не так, я уплыву. Мительнора снова будет окружена волнами Великого Океана, и я уплыву, это не проблема, я найду подходящий… корабль. Даже если никто не бывал у земель Тринны с тех пор, как она отказалась принимать гостей… я найду способ до нее добраться. Эдлен, я…

— Это приказ, — очень спокойно и очень мягко произнес юноша, по-прежнему избегая смотреть на своего собеседника. — Приказ, понимаешь? Как император и как твой господин — я приказываю тебе не болтать ерунды. Ты оказался на Мительноре по моей вине — и по моей же вине хочешь на ней остаться. Но это бред, потому что пускай ты будешь доволен своим решением, пускай ты будешь гордиться, что не бросил меня и Милрэт, что ради нас отмахнулся от своих родных… пройдет месяц, Габриэль, и все изменится. Ты не высокомерный ублюдок и тем более не лжец. Так не лги себе. Ты скучаешь, я не слепой и вижу, какая улыбка появляется на твоих губах, едва ты вспоминаешь о любимой сестре. Не заставляй, — его сорванный голос окончательно пропал, и остаток фразы утонул в надсадном шепоте: — такую красавицу по тебе тосковать.

В комнате было ужасно тихо — так, что девочка слышала ненавязчивое шипение синих беспокойных огней над железными скобами для факелов. Габриэль кривился, как если бы ему наступили на больную мозоль, в неуклюжей попытке не показать, как сильно его задели слова юного императора.

Все-таки не спал? Все-таки слышал?..

Эдлен снова потряс в кулаке белый костяной кубик. Сделал ход, и его темно-синяя фишка пересекла последний рубеж у самого краешка пожелтевшей карты.

— Я пойду, — все тем же надсадным шепотом сказал он. — Мне пора.

Он лежал на подушках, рассеянно поглаживая правой ладонью теплый уголок тонкого пледа. И старался думать о пустяках, но пустяки напрочь отказывались коротать длинные предрассветные часы в его молчаливом обществе.

Он должен был умереть.

Обязательно — должен был умереть, как бы это ни было грустно, обидно и… наверное, больно?

Он хотел было повернуться на левый бок, потому что он любил спать на левом боку — но сгоревшее плечо отозвалось такой дрожью, как будто собиралось окончательно отвалиться. Он стиснул зубы, сдерживая стон — у дверей стояли заспанные стражники, периодически опуская свои копья — так, что пятка била по деревянному полу. И удар, кажется, получался на грани слышимости, но нервы юноши были так напряжены, что он различал и сдержанные зевки, и неохотные ругательства на пробежавшую мимо крысу, и немедленное предложение поймать ее и преподнести в качестве подарка господину императору — «помнишь, он ведь обожает крыс, особенно потроха…»

Особенно потроха, повторил он и закрылся одеялом. Крысы умирали довольно быстро, и он плохо помнил, как именно за ними охотился, но одну деталь его память бережно сохранила — возможно, чтобы вечно корить своего хозяина за эти убийства. Надрывный, утопающий в тошнотворном бульканье писк; он поежился и обхватил раненое плечо тонкими ухоженными пальцами, едва сдерживая слезы.

Упрямый звенящий вопрос как будто изнутри бился о его череп, и удар по деревянному полу пяткой опущенного копья на самом деле был не ударом вовсе, а звуком потревоженных ноющих костей. Наверное, больно? Невыносимо больно, и все-таки хотелось бы знать — насколько невыносимо? Что, если мольба о пощаде срывается у человека с губ не в самые последние секунды, а после нее становится легче? Хотя бы немного, хотя бы ценой непролазного полумрака, пока плавают перед обездвиженными глазами то ли темные, то ли багровые пятна, а потом…

Яркая белая вспышка, и ты просыпаешься.

Или… нет.

Каково это — не проснуться? Там, по ту сторону — если та сторона действительно есть, — у тебя все еще остаются… твои чувства? У тебя все еще остаешься — ты сам? Или ты просто исчезаешь, и тебя сотни раз обманывали, бормоча: мол, душа и тело — это совсем разные вещи?..

Я хочу иметь душу, всхлипывая в рукав, сказал себе Эдлен. Бессмертную душу. Такую, чтобы даже там все еще быть, все еще не сдаваться, все еще находить какие-то цели — и, добираясь до них, восторженно выдыхать: неужели я это смог? Неужели у меня это вышло?..

Завтра… нет, уже сегодня вечером я закрою глаза — и для меня все закончится, Я ЗАКОНЧУСЬ, меня больше не будет, я сотрусь, как небрежный карандашный набросок где-то на полях тетради.

Я сотрусь.

И если оградить от этого Милрэт не получится, то я должен… нет, не так — я, снова-таки, хочу быть уверен, что хотя бы Габриэль, случайный гость в моей деревянной цитадели, не примет участия в пышных императорских похоронах.

И не поймет, что я умер.

========== Глава двадцать пятая, в которой Эдлен закрывает глаза ==========

Утром юного императора ожидало чаепитие в компании командиров дальних военных гарнизонов, и он явился на него, одетый в традиционную черную военную форму, с одинокой латной перчаткой на уцелевшей правой руке и с гибким силуэтом оскаленной змеи на в кои-то веки расчесанных волосах.

Человек с чуть волнистыми каштановыми прядями, аккуратно перехваченными голубой лентой, сдержанно ему кивнул. Сегодня на его плечах поблескивали тонкие серебряные нашивки, и он был горд, что, в отличие от остальных, уже видел господина Эдлена и лично с ним беседовал — причем беседовал с глазу на глаз, в комнате, во избежание досадных совпадений запертой изнутри — и ограниченной заклятием, так, чтобы никто не услышал ни единого произнесенного там слова.

— Капитан Лейн, — приветливо кивнул ему Эдлен. — Я рад нашей новой встрече. Господа, — он коснулся перчаткой своей груди там, где, спрятанное под костями и кожей, билось беспокойное сердце.

Пожалуй, он выглядел куда хуже, чем вчера — и большинство командиров наблюдало за ним опасливо. Сегодня, вспоминали солдаты, впервые за много лет откроются парадные двери, и кого увидят заинтригованные жители столицы? Тощего бледного мальчишку, который едва держится на ногах и при каждом неудачном движении кривится, как девяностолетний старик?