Прямо сейчас по его цитадели скитались огненные медузы.
И он сжал кулак — уцелевший правый кулак, срывая с них щупальца.
Он, конечно, не знал, что в этот момент синие блуждающие огни вспыхнули не только под сводами его комнаты, не только под сводами коридоров, лестниц и залов, где он ходил, но и по всей Мительноре. Что они вертелись над высокими курганами, впервые за много лет поросшими голубой травой, что они сталкивались над крышами чужих домов, что они зависали над пустыми дорогами, что они мрачно слонялись по сырой земле над подземными тоннелями, что они окружили зубья дозорной башни Свера и беззвучно скользили по согретому солнцем берегу возле клотских ворот. И еще он, конечно, не знал, что они останутся — что они, свободные, независимые от эпицентра, останутся в голодной тихой империи навсегда, что они будут манить за собой путников — и что они будут знаменитыми, что харалатские эрды явятся на совсем недавно вражеские пустоши и растерянно почешут в затылках: мол, это что, магия? Но почему она до сих пор не исчезла — ведь магия должна исчезать, если ее носитель…
Ему снилось, что он стоит на коленях у змеиного алтаря. Что он стоит на коленях рядом с Венартой, и что Венарта заученно повторяет какие-то глупые молитвы. В реальности, если он и приходил к мужчине с религиозными целями, то этими религиозными целями служила исповедь; за свои почти восемнадцать лет юный император ни разу не поклонился мительнорской богине. Он уважал ее и верил, что, вполне вероятно, где-то она по-прежнему есть; ему нравилась легенда об изначальном дереве и яблоке, ему нравилось, что мир, наверное, создали из такой мелочи — а в итоге он получился таким, как выяснилось, огромным. Он уважал ее — но если бы Венарту не пригласили однажды в деревянную цитадель, он бы даже не спросил, почему венец имеет форму гибкого змеиного тела, почему гибкое змеиное тело так бережно рисуют на множестве имперских картин, почему оно встречается на каждом чертовом гобелене. А еще, должно быть, если бы Венарту не пригласили, если бы ему дали мимолетный шанс не выходить из любимого храма и не бросать в одиночестве любимую жену — он бы не умер. Он бы до сих пор смеялся, и рассеянно опускал свою прохладную ладонь на макушку Милрэт, и гулял бы с ней по улицам и площадям — гулял бы с ней под украденными звездами, удивляясь, почему их так много и почему они такие яркие, — пока мальчик по имени Эдлен коротал бы часы в библиотеке и продолжал бы издеваться над несчастными слугами, одним своим появлением вызывая бесконечный ужас.
Мальчик по имени Эдлен был бы совсем один — совсем один на шестнадцати ярусах. И на него бы охотились, как на дикое животное — с арбалетами и луками, надеясь убить, не сокращая безопасное расстояние, не позволяя твари подойти, не позволяя твари… опомниться.
Точно, подумал юноша. Я вырос бы тварью, и меня уничтожили бы куда раньше. И не стало бы эпицентра, и заклятие рухнуло бы так, само собой, и Мительнору снова окружили бы синие холодные волны. Я бы не прикидывал, как бы мне половчее пропасть.
Потом ему традиционно привиделся стойкий оловянный солдатик. И укоризненно покачал седой головой — мол, ну что же ты?..
Почти восемнадцать, с отчаянием повторил Эдлен. Я хотел, чтобы Венарта снова разбудил меня сразу после невидимого рассвета, чтобы он снова принес мне какую-нибудь мелочь вроде ящерицы, которая утонула в янтаре — и янтарь застыл, напрочь отказываясь с ней расставаться.
Да что там — я бы хотел, наверное, даже стоять у последней пограничной линии Круга, обнимая журавля, чудесного журавля со сломанной шеей, журавля, не успевшего как следует остыть — а значит, настоящего, неподдельного, значит…
Он всхлипнул. И Габриэль, вроде бы задремавший с накинутой на плечи курткой, немедленно повернулся на этот всхлип.
До десяти лет он спал в одной комнате со своей сестрой, потому что, будучи разлученными, будучи разделенными крепкими рубежами стен, близнецы едва не сходили с ума от страха. И если Габриэлю удавалось, до крови искусав губы, пальцы и ладони, убедить себя, что все это бред, что мертвая сестра ему только чудится, то Ру нуждалась в нем так горестно, что в итоге родители махнули рукой на их ненормальную связь и поставили две кровати настолько близко, что при желании девочка могла дотянуться до своего брата и убедиться: он рядом, он с ней.
Он часто болел, и она сидела с ним до утра, не спеша задувать хрупкую свечу; если ему было особенно плохо, она читала ему сказки, чтобы отвлечь. Он засыпал под ее размеренное бормотание: вот рыцарь шагает по лесной тропинке, сжимая рукоять меча и оглядываясь — не выскочит ли из пышной зеленой кроны долговязая тощая выверна?..
При этом воспоминании рыцаря передернуло. И он посмотрел на юного императора с такой благодарностью, с какой не смотрел, наверное, ни на кого раньше.
Эдлен поежился во сне, левая рука соскользнула и теперь лежала поверх тонкого пледа — вся какая-то изломанная, с неловко подвернутым запястьем. С минуту поколебавшись, рыцарь поднялся, подошел к юноше и попытался устроить ее нормально — но его пальцы прошли сквозь полотно иллюзии, смяли потемневшие плотные повязки и не ощутили под собой ничего, кроме кости.
Эдлен скривился, и Габриэль оставил его руку в покое. Но запомнил — хорошо запомнил — как вкрадчиво зашелестела обугленная лучевая, рассыпаясь невесомыми лохмотьями серого безучастного пепла.
Он сел на ковер, застегнул кожаную куртку и покосился на синий блуждающий огонек, ползающий над подоконником. Облизнул пересохшие губы, подумал, не сбегать ли в кухню за вином — и тут же отверг эту идею, потому что обещал юному императору быть… здесь.
— Старухи нет, — едва слышно произнес он, — и мы, полагаю, можем поднять засовы на этих чертовых ставнях. Знаете, при открытых окнах порой бывает, что по стенам бегают солнечные зайцы. Такие пятнышки белого света, потому что он отражается в зеркалах или каком-нибудь еще… стекле.
Он помолчал, подбирая слова, и медленно обернулся. Юный император спал, и на его лбу темнела одинокая тревожная складка.
— Еще при открытых окнах, — продолжил Габриэль, — в дом залетает ветер. Занавески или шторы, — он улыбнулся, — качаются, и это очень красиво, но иногда бывает еще и страшно. Извините, — его голос едва-едва нарушал сонное затишье, — я вряд ли смогу донести до вас хорошую сказку, поэтому буду просто… болтать. Гертруде это помогало. В детстве, если я вот так с ней разговаривал, а она спала, она порой начинала посмеиваться, и я боялся, что на самом деле она меня слышит — но потом, если я спрашивал, она с недоумением поднимала брови, и все. Так вот… иногда бывает еще и страшно, потому что если ты идешь по мертвой земле, по городу, где уже давно никто не живет, и на ветру качаются проклятые занавески… тебе кажется, будто на самом деле ты вовсе не один. Будто на самом деле во всех этих якобы вымерших домах прячутся какие-то монстры, и сквозь распахнутые окна они внимательно за тобой следят. Сомневаются, можно ли тебя съесть, если солнце стоит еще высоко. Как правило, монстры охотятся по ночам, в ваших книгах есть эта информация? Наверняка есть. Во избежание досадных событий ночью надо прятаться, и желательно прятаться на деревьях, если окрестная территория кишит, ну допустим, волкодлаками или упырями. Волкодлаки в обличье волка не помнят, что они за люди, представляете? И, едва кончается полнолуние, возвращаются домой в полной уверенности, что они обычные местные жители. А за частоколом или кованой оградой лежат обглоданные ими трупы, и натыкаться на них, если честно, до того жутко, что подкашиваются ноги.
Он перевел дух и обернулся еще раз. Тревожная складка была там же, где и в прошлый раз, но юный император больше не всхлипывал, не кривился и не ежился.
— Вы… ты спишь?
Ответа не последовало, если не считать таковым чужое ровное дыхание. Габриэль рассудил, что если бы юноша не спал, то уже хохотал бы над его дурацкими откровениями.
Отдаленно загудели часы на каком-то из нижних ярусов. Один, два… Три, повторил за ними Габриэль. Трижды по шестьдесят минут.
