Если бы ее сын не отмахнулся от своего отца, как отмахиваются от чего-то невыносимо грязного и порочного…
Все было бы в порядке. Уильям родился бы — или НЕ родился бы — таким же человеком, как и все остальные, и — наверное — был бы счастлив. Его мать бы не умерла, потому что его матери и вовсе не было бы на свете; Драконий лес никогда бы не вышел из состояния сна — или, наоборот, не погрузился бы в него, ведь, по сути, причина последней обиды на людей не сумела бы возникнуть.
Ты не прав, спокойно возразил ему проснувшийся радиус. Если мы здесь — это значит, что мы для чего-то необходимы. Я не способен заглядывать ни в будущее, ни в настоящее, не способен просчитывать ходы, как это обычно делают мои братья по коду, мои товарищи, хозяева белого покинутого храма. Я не способен, но я и не сомневаюсь — меня создали не во имя отчаяния, как создали и не во имя гнева. Я — всего лишь кусочек твоего сердца. И я — всего лишь кусочек солнца; оно сияло и разгоняло темноту в секторе W-L, но тринадцатого ноября две тысячи семьсот восемьдесят третьего года погасло, потому что в этот день уставшая медсестра взяла на руки безнадежно перепачканного ребенка. И серьезно кивнула его матери: да, все хорошо, посмотрите, какой он милый…
«Я не помню своих родителей, — произносит этот ребенок спустя долгие четырнадцать лет. — Я совсем… совсем их не помню.
— Это в порядке вещей, — щурясь, отвечает ему веселый мальчишка с глазами цвета, забери его Дьявол, харалатского коньяка. — Тебе не о чем беспокоиться».
Две могилы — непривычной формы, непривычного крохотного размера. Две бережно обработанных черно-белых фотографии — некрасивая голубоглазая женщина и невозмутимый худой мужчина, и непонятно, ему нравится находиться рядом со своей женой — или для него просто нет никакой ощутимой разницы.
Нэменлет Хвет, сонно выцепил Уильям. И ее муж, Хальден.
Лаборатория Наэль-Таля выглядела так, словно ее утащили с какой-нибудь келетрийской планеты. Вдоль стен, обитых широкими стальными листами, возвышались огромные стеклянные резервуары, заполненные то золотистой, то зеленоватой, то голубой жидкостью; в некоторых из них, забавно закрывая ладонями увечья, находились мертвецы. У одного не хватало обеих ног, у его ближайшего соседа в голове торчало древко отравленной стрелы — спрашивается, какого Дьявола бить отравленной, если все равно метишь в голову? — а в самом дальнем конце освещенного неизменными небольшими сферами зала в резервуаре покачивался некто с распахнутым животом, в ореоле вытекших и странно раздутых органов.
Если бы сюда пригласили того, прежнего Уильяма, он бы уже согнулся пополам и пытался бы избавиться от недавно съеденного печенья. Но сюда пригласили этого, и он лишь сонно огляделся — и моргнул, потому что упомянутый выше пленник стеклянного сосуда разлепил опухшие веки и посмотрел на лучшего харалатского ученого со смесью ненависти и надежды.
— Что это? — негромко уточнил юноша.
Наэль-Таль мрачно усмехнулся:
— Мои враги. Самая честолюбивая и самая важная цель нынешних ученых — это поиски грани, места, где живое соприкасается с мертвым. Как вынудить мертвеца не только выползти из могилы, но и сохранить свой изначальный разум? Как вернуть умершего эрда — или человека, или эльфа, это не имеет значения, — обратно домой? Ставить эксперименты на трупах своих друзей некрасиво, поэтому я использую своих врагов. Например, этот милый выпотрошенный господин, — герцог вежливо ему кивнул, — пытался уничтожить мою семью. Жаждал избавиться от моей матери и от моего отца, а потом раздавить меня отчаянием, как будто я букашка под его сапогом. Но, — он пожал плечами, — я оказался немного быстрее. Этот милый выпотрошенный господин полагал, что я умею спасаться лишь при помощи динамита или клайта, но я хорошо фехтую. В детстве мы с Каем провели немало часов за тренировками.
Эрд в подвижном ореоле из давным-давно опустевших кишок ударил посиневшим кулаком по стеклу, и его лицо исказила ярость — такая, что кто-нибудь более впечатлительный по меньшей мере отшатнулся бы, а Наэль-Таль рассмеялся, показывая острые белые клыки.
По центру, чтобы жителям резервуаров было не скучно, стояли низенькие постаменты с текущими подопытными образцами и целыми наборами чертежей. Кое-где были разбросаны шестеренки, спусковые крючья, лопасти и винты, кое-где в давно уже забытых чашках настаивался белый харалатский чай, кое-где валялись пожелтевшие дневники в измятом кожаном переплете. В нишах за резервуарами стояли манекены в странном тяжелом обмундировании — что-то вроде доспеха, но закрытое полностью, даже в шлеме единственной точкой обзора была тонкая стеклянная полоса, сквозь которую едва угадывались нарисованные Наэль-Талем ресницы. Как он сам же и пояснил, для пущей достоверности.
В этих его пояснениях Уильям, к сожалению, мало что понимал. Подвыпивший герцог то и дело срывался на загадочные термины, и эти термины повелителю Драконьего леса нигде раньше не попадались; но спустя минуту произошло нечто по-настоящему любопытное, и даже Наэль-Таль запнулся на середине слова.
Двадцать Третий подошел к пустому резервуару и осторожно провел по нему своей грубоватой ладонью. Лбом уткнулся в дорогое прочное стекло и зажмурился, будто бы что-то вспоминая — а потом у него, на этот раз совершенно точно, дернулись обветренные губы.
И сложились в улыбку.
Внизу, у самого пола, в основании стеклянного сосуда были высечен символ «23». Уильям ощутил, как предательский холод расползается по его легким и как нарочно съедает выдох; его пальцы так сжали рукоять подаренной эльфами трости, что она едва различимо треснула и шипами распустилась под теплой человеческой кожей.
— Он помнит, — прошептал ученый, не сводя со своего телохранителя восторженных глаз. — Он все помнит!
И по его чуть заостренным ушам тут же безжалостно проехалось ненавязчивое тихое: «Не забывайте, что он человек, господин Наэль-Таль. В первую очередь — он живой человек».
Он повернулся к Уильяму.
— Вы знали? Еще там, в экипаже — я спрашивал вас, и вы знали, но вы не посчитали нужным ответить. Почему?
— Господин Улмаст, — выдал эльфийского короля юноша, — знает не меньше. И тоже молчит, потому что эти знания опасны.
Двадцать Третий выпрямился и обернулся, и все его черты опять выражали сплошное тоскливое равнодушие. Но его улыбку — потрясающе нежную, как если бы он обошел весь мир, миновали годы, и вот наконец-то он переступил невысокий порог своего родного дома, — разумеется, никто не забыл.
По расчетам герцога, они вернулись в Омут ближе к рассвету следующего дня. Неизменные теплые огни продолжали танцевать во мраке, а неуемный радиус выращивал — и тут же гасил — тысячи янтарных цветов.
Воспоминания катились к Уильяму соленой океанской волной, разбивались яркими шипящими брызгами, настойчиво повторялись и тянулись неизвестно куда — и его собственные, и чужие, связанные между собой лишь тонкой цепочкой проклятого генетического кода.
Белый замок, увенчанный шестью башнями, одна из них теперь выглядит, как беспомощный огрызок.
Белый небесный корабль, у его шлюза — хрупкая человеческая фигурка; она едва заметно прихрамывает на левую ногу.
Человек с черными силуэтами ночных мотыльков на лбу и на щеках. Слабый неуверенный голос: «Эй, у тебя все нормально?»
Белый храм на обледеневшем острове, блеклая выцветшая тень у изрезанной колонны. Резьба складывается в сотни полузабытых силуэтов, но если смотреть на нее, не отрываясь, то они перестают казаться неподвижной картиной и навевают каждый свое — кто запах водорослей и соли, а кто запах пепла и крови. Тень перемещается по залу, не спеша открывать Гончему тайну своего появления, и в пыли под ее ногами не остается ни единого следа.
«Я — Взывающий. Не имеет значения, жив я или нет».
Измотанный голубоглазый мужчина на теле глубокого имперского озера. Янтарные лезвия цветком загибаются вовнутрь с его берегов. И отовсюду, куда ни глянь, отчаянно скалятся мертвые — разве что высоко вверху, спрятанный от беспощадного радиуса благодаря ступенькам и расстоянию до земли, вытаскивает из обшитого кожей колчана стрелу юноша с целой россыпью веснушек на скулах и переносице.
