А спустя три недели он вернулся… как бы домой, опустился на подушки и повертел в пальцах выключенный телефон господина О’Лири. Дождался, пока по экрану поползут первые пятна света, обнаружил заметку, оставленную на основной панели — и ощутил, как страх словно бы начинает выворачивать его кости.
Под заметкой была фотография маленького голубоглазого манчкина.
Перед тем, как пойти на восточный пляж, О’Лири написал: «Это мой кот, его зовут Пепел. Талер, пожалуйста, не дай ему умереть».
========== Глава пятнадцатая, в которой Кит беспомощно плачет ==========
Орбитальная станция была забита людьми, и он едва не потерялся. Ужас накатил, как штормовая волна, выжег из его груди все остальное и вынудил замереть — подчиняясь рефлексу, прямо у лестницы наверх, столбом — так, что прохожие принялись вяло ругаться и толкаться, но сдвинуть мальчишку с места все-таки не смогли.
Невысокий человек с дурацкой черной кепкой на волосах, хаотично выкрашенных во все оттенки зеленого и красного, остановился четырьмя ступеньками выше. Внимательно посмотрел на своего спутника и спросил:
— Ты не пойдешь?
Он выдохнул. Медленно и очень аккуратно, чтобы не потревожить белый песок, задремавший где-то между Сатурном и посадочными квадратами станции.
— Пойду. Извини, я просто… немного боюсь.
На кепке, подсвеченная диодами, полыхала надпись «You’ll all die». ЭТОТ человек носил ее козырьком назад, и тонкие рубиновые пряди падали на темно-синие сощуренные глаза.
…он потянул плащ за воротник, надеясь укрыться от соленого океанского ветра. Высоко-высоко над бесконечными мраморными плитами горестно кричали птицы, а ему чудилось, что он засыпает по самую макушку в чужой крови, и что он вроде никого не убивал, но трупы скалят свои обнаженные тлением челюсти и тянутся к нему отовсюду. Десятки тысяч тошнотворно мягких ладоней, сотни тысяч пальцев, неумолимое постоянное касание: вставай, Кит… вставай, никто, кроме твоего песка, не сумеет нас вытащить…
Особенно к нему рвался пожилой настоятель. Кит наблюдал за ним из-под полуопущенных воспаленных век: знакомые черты лица, борода и линии шрамов под ухом, но взгляда нет, его заменяют собой две темные дыры в черепе, а в них, как у племени эмархов, тлеет россыпь крохотных карминовых угольков.
Кит умел рисовать — и любил карминовый цвет, поэтому вокруг его было потрясающе много. Рифы под солеными волнами, кайма вокруг хищно вытянутой зеницы, каменный росток неумолкающего радиуса, дельфинья кровь, разнесенная прибоем по пляжу…
Он очень хотел спать, но сил пошевелиться не было. С горем пополам укрытый старым кожаным плащом, с горем пополам опустивший — и освободивший — свои руки, он лежал на скоплении холодного мрамора, и чертовы ресницы отказывались прочно соединяться. Он таращился прямо перед собой — уставшими безучастными глазами, крохотные пятна зрачков и янтарные шипы, стилизованное солнце, невесть ради чего запертое в океане серых выцветших радужек.
«Я хочу, чтобы ты знал мое имя. Чтобы на островах и в этой пустыне… только ты».
Одно имя — восемь корявых символов — на дешевой желтой бумаге. «Shalette mie na Lere», витой заголовок, целый ряд неуклюжих иллюстраций. Высокий худой человек стоит на берегу пустыни, чайки — белые комочки в его ладонях, они воркуют и забавно подаются ему навстречу, они его обожают, они сделают что угодно, если он попросит. Высокий худой человек на скале далеко за полосой прибоя, любуется багровым предзакатным солнцем и низкими тучами, а когда у самого горизонта из океана выступают швы, оборачивается, чтобы увидеть хрупкую фигуру на белом песчаном берегу. Тонкая льняная рубашка, расслабленные ладони, и белые крупицы неуклонно падают с ногтей вниз — подобно снегу или дождю, но теплые и сухие.
«Это неправда, потому что еще ты создал… меня».
Он ударил кулаком по ледяной поверхности мрамора — так, что лопнула кожа, так, что хрустнули кости, но зато и воспоминания наконец-то вымелись. Горестно кричали птицы, шумел океан, ветер таскал на себе запах водорослей и погибшей рыбы.
Он задремывал, чувствуя, как плавно качается безжалостный колоссальный мир. Как будто лежал на палубе у фальшборта ежегодного харалатского корабля, и эрды с почтением проходили мимо: не тревожьте господина Кита, он страшно вымотался, он столько всего пережил, что если бы мы оказались на его месте — наверняка сошли бы с ума…
Он бы с радостью над этим посмеялся, но спрятанная под холодными плитами пустыня дернулась, накренилась и канула в обжигающие синие волны.
Стало темно, он вроде бы тонул, и воздух срывался объемными пузырьками с его обветренных губ, но страха не было. Было только неизменное горькое сожаление, тоска и беспомощность.
Тяжелые ржаные колосья трепетали там, за высокой храмовой оградой. Он сидел на краешке опустевшей клумбы, он помнил, как его первый — и самый лучший — учитель выращивал в ее клети синий дельфиниум, как ведрами таскал нагретую воду и как выдергивал упрямую дикую траву, чтобы она не забивала хрупкие цветочные стебли. Он помнил, как его первый учитель опускался на горячие камни и поднимал светлые глаза к небу, а потом вытаскивал молитвенник из кармана и вполголоса читал: «И да снизойдет на землю, где Она родилась и выросла, бесконечная благодать, и да исчезнет всякая нежить в подземных логовах, и всякая хворь, и всякая беда; и да избавит Она от боли своих неразумных детей, и да улыбнется, и да перестанет гневаться…»
Не то, чтобы Она гневалась, думал Кит. Не то, чтобы кто-то жил выше белых пушистых облаков, не то, чтобы кому-то были интересны молитвы и вечные мольбы. Не то, чтобы кому-то нравилось, как монахи прыгают по залу с деревянными саблями, потому что им якобы уготовано спасти людей от страшно суда, и не то, чтобы кто-то нуждался в крупицах белой непокорной дряни, которая должна была достаться наивернейшему, наилучшему из монахов, но по нелепой ошибке досталась… Киту.
— Я скучаю по вам, учитель, — негромко произнес он. — Без вас… я не понимаю, что вообще делаю в этом храме.
Темнота расступилась, и он обнаружил себя узником сырой подземной камеры, где по стенам, собираясь в мутные лужи на полу, сползали крупные зеленоватые капли. Почему-то невыносимо болело горло, и каждый вдох сопровождался влажными хрипами, как если бы он снова серьезно заболел и валялся под одеялом в маленькой тихой деревушке, а молчаливая хозяйка хлопотала у печи и ставила перед ним на табуретку полную миску наваристого бульона. И надо было есть, надо было удержать в ладони резную деревянную ложку, но у него не хватало сил даже оторвать свою голову от подушки — особенно при учете, какая длинная, какая опасная и какая муторная дорога предстояла потом, после этой заботы, после этого неожиданного тепла.
По коридору гуляли сквозняки, пламя факелов ощутимо дрожало, а пахло почему-то углем, копотью… и серой.
Выбраться из камеры было невозможно, старый навесной замок волочил на себе целую россыпь кривых царапин и глубоких зазубрин. Неизвестный тюремщик скитался по каменному лабиринту, по лестницам и крохотным залам, вдоль крепких стальных решеток и запертых дверей. Эхо приносило Киту его рассеянные шаги: один, второй, третий, длинная пауза, потом снова один, второй, третий… На дне грязных вонючих луж обитали черви, копошились переплетенные между собой тела, а под более-менее сухой стеной валялась чья-то отрубленная кисть — высохшая желтая плоть на фалангах пальцев, сплошь унизанных перстнями и кольцами.
Невысокий человек с дурацкой кепкой на волосах, хаотично выкрашенных во все оттенки зеленого и красного, уютно устроился на диване в респектабельном кафе, не спеша лакомиться ни отбивными в грибном соусе, ни салатом со щупальцами осьминога. На его месте Кит не отважился бы съесть ни кусочка, но он бы и не испортил нижнюю губу сережкой, и не носил бы кеды, и черную майку с логотипом какой-то известной музыкальной группы тоже вряд ли бы натянул. А еще он бы с удовольствием ушел, но Келетра состояла из такого множества обитаемых планет и орбитальных станций, что он УЖЕ потратил восемь лет на поиски необходимой — и это ничего не дало.
