Я гребаное дерьмо, сообщил себе младший лейтенант. И следующие сутки О’Лири носился вокруг него обеспокоенно и едва ли не с ужасом, но так и не добился объяснений, почему его спутник хмурится, отмалчивается и выглядит восставшим из могилы покойником.
У меня еще есть один, самый последний, метод, усмехнулся Талер. Единственный, который может либо доказать мою правоту, либо доказать… твою невиновность.
Они сидели в кафе, традиционно пустом, и официантка флегматично косилась на одиноких посетителей, изредка пересекая зал, чтобы осведомиться, не пора ли заказать еще кофе и отнести куда подальше грязную посуду. Нил, смущенный состоянием своего спутника, увлекательных историй не рассказывал, стихами не давился и молочный коктейль допивать не спешил, как и доедать вишневый пирог — кажется, напряженная тишина отбила подозреваемому аппетит.
А потом в кармане Талера звякнул телефон, и Нилу стало не до переживаний.
Не отрываясь, он смотрел, как юноша ведет по экрану пальцем, как подносит верхний динамик к левому уху и едва разжимает сухие обветренные губы:
— Да. Привет, Адриан, спасибо, что позвонил. Что? А, как нога? В порядке нога, заживает, как заживала. Прости, Нил, я на минутку выйду, — он выбрался из-за столика и двинулся прочь, как будто не чувствуя, какой обезумевший, какой отчаянный взгляд прожигает ему лопатки.
Он вернулся через пятнадцать минут, и официантка передала ему неуклюжую записку — белый клочок бумаги, едва задетый длинными буквами с роскошными витыми хвостами, сильно перекошенными вправо. «У меня возникли срочные дела, я напишу тебе, как только освобожусь. Не обижайся, я потом куплю тебе двойную порцию мороженого».
Его лицо перекосила еще одна кривая усмешка. Такая, что официантка побледнела и осторожно уточнила, все ли с ее клиентом хорошо.
Ближе к четырем часам ночи — или утра, пожалуй, если высунуться в окно и насладиться видом переплетенных между собой улиц, но картинка отпечатается в уме как едва-едва наступившее летнее утро, — Нил написал своему приятелю сообщение. Всего лишь две коротких фразы, но Талер читал их целую вечность, а прибегать к помощи клавиатуры и вовсе не захотел. Какой в этом смысл, если он гребаное дерьмо, но при этом он — полицейский, и, несмотря ни на что, он все еще остро хочет кого-то спасать, все еще остро хочет бороться, все еще остро хочет быть полезным?!
«Я буду очень по тебе скучать, если ты уедешь».
«Значит, здесь ты и живешь? Неплохо».
«Я родился на Марсе, но последние девять лет живу на Земле, тут гораздо меньше людей и океан… синий».
Он закрылся побелевшими ладонями и подумал: вот было бы здорово, если бы сейчас на Землю рухнула ядерная боеголовка. Она бы все очистила, все уравняла, не позволила бы сохраниться ни единой чертовой молекуле. Она бы съела и океан, и песок, и покрытые пеленой тумана крохотные города, и крепкие тела мостов, и меня, младшего лейтенанта Хвета, и тебя, человека с пушистыми силуэтами ночных мотыльков на щеках и на скулах. Тебя, Нила, как-то на рассвете стоявшего у входа в парк аттракционов и произнесшего: «Я — мертвая река, и надо мной годами развеивали мертвый пепел».
Сегодня все это закончится, пообещал себе Талер. Обязательно закончится, и неважно, как именно.
Я не буду вызывать шаттл, не буду использовать код девять ноль двадцать восемь. Я не буду звонить капитану Соколову, я вообще не буду прикасаться к этому чертовому коммуникатору. Забери Дьявол, какая гадина придумала, что ради более-менее тихого ареста одного человека надо посадить на Землю целый корабль, выпустить из него группу снабженного автоматами и скованного бронежилетами спецназа и кричать, что, мол, ваше положение безнадежно, будьте любезны сдаться? Какая, забери ее Дьявол, гадина?..
Он вытащил из пачки новую сигарету и поднес ее ко рту. Едва прикоснулся губами к белому фильтру, пощелкал механической зажигалкой… и, помедлив, спрятал ее обратно в карман.
Курить ему не хотелось. Если быть откровенным до конца, теперь ему не хотелось уже ничего.
Доигрался, криво усмехнулся он. Дошутился. Довертелся, как пойманная змея, а что в итоге? «Ты придешь на восточный пляж острова Метели? Я буду там около пяти утра».
Приду ли я, снова обратился он к самому себе, на пляж? Смогу ли я позволить, чтобы на моей лопатке — или на моей груди — возникла багровая звездчатая хризантема, а кровь лежала на ее длинных лепестках, подобно росе? Может, действительно будет куда лучше, если я погибну, если я беспомощно посмотрю на человека с пушистыми силуэтами ночных мотыльков на лице и произнесу: «Привет, Нил. Я пришел, как мы и договаривались», — и за тобой погонится кто-нибудь из моих коллег, те же хваленые ветераны? Только, в отличие от меня, они будут знать, как ты выглядишь, и поймают тебя буквально за пару дней — чтобы запереть в изоляторе, как психически больного, как ненормального…
Стоп, тут же перебил он себя. Что за ерунда? Какого, опять же, Дьявола я так волнуюсь о некоем господине О’Лири? Какого, опять же, Дьявола некий господин О’Лири беспокоит меня больше, чем сорок восемь убитых парней и девушек, чьи тела находили местные жители и в панике набирали заветный четырехзначный номер, чтобы передать свежие фотографии полицейскому оператору?..
Равнодушные ко всему часы показывали 4:38. За окнами было светло и шумно, пели птицы и ревела одичавшая после катаклизма полоса прибоя. Земля пережила катаклизм, но ее кровь — соленая и чистая, изнутри заселенная рыбами, дельфинами и китами — все еще бушевала в колоссальных ранах, все еще текла, а под ней прятались бывшие мегаполисы, бункеры и железные поля, искореженные снарядами.
Под кроватью терпеливо собирала седые клочья пыли его дорожная сумка. Там не было привычной темно-зеленой формы, но зато была пара сдвоенных полумесяцев, таких же, как у Андрея, и старомодный пистолет в кожаной кобуре. Первые он пристегнул к плотному воротнику своей клетчатой рубашки, а вторую — к левому бедру, аккуратно затянув тонкие ремешки.
Ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы просто выйти из дома. Чтобы оглядеться по улице, убедиться, что рядом нет ни единой живой души, и пойти по затянутой клочьями тумана дороге к белому пятну песка, наблюдая, как ползет по небу раскаленный шар ослепительного солнца и мечутся между березами, тополями и каштанами сойки.
По спине то и дело пробегали мерзкие щупальца озноба. Тебе и сейчас нравится твоя работа, юный полицейский? Тебе и сейчас нравится охотиться на убийц, ловить на прицел маньяков и передавать их либо надзирателям в исправительной колонии, либо докторам, улыбчивым и невозмутимым, но, по сути, не способным помочь?..
Ты намерен спасать людей, верно? А ты не задумывался о том, что убийцы, маньяки и воры — они тоже люди, такие же, как ты сам? И что они каждый год посещают мастера тату, чтобы набить себе очередную татуировку, и что они мечтают о связи, которую нельзя разорвать, и что они точно так же смеются, улыбаются и плачут? Нет, конечно, среди них есть уроды, среди них есть самые настоящие твари, ублюдки и выродки, но бывают… бывают случаи вроде Нила, вполне себе милого и дружелюбного парня, и что этими случаями движет, остается лишь догадываться.
Восточный пляж белой изогнутой линией виднелся под опорами стального моста. У воды, сунув руки в карманы черной ветровки, стояла одинокая фигурка, слишком самоуверенная, чтобы увеличить расстояние между собой и бушующими синими волнами.
Застывшие мотыльки бесполезными тенями лежали на его скулах. Застывшими — и как будто мертвыми, и все его черты исказило такое равнодушие, что младшему лейтенанту на секунду стало нечем дышать.
— Привет, Нил, — глухо обратился к убийце он. — Я здесь, как ты и просил.
О’Лири медленно, словно бы нехотя, обернулся.
— А, Талер, — хрипло отозвался он. И улыбнулся, но эту его улыбку ничто не объединяло с его прежней, искренней и веселой, улыбкой. — Да, привет. Спасибо, я правда счастлив, что ради меня ты пересек половину города в такой холодный… такой неприветливый… и такой грустный день. Скажи, как ты себя чувствуешь?
