С Нилом было интересно, удивительно комфортно и легко, словно бы и правда — в компании лучшего друга. Он любил рассказывать о своем прошлом, но при этом и слушать — любил настолько же сильно. Бывало, что он долго молчал, наблюдая за полосой прибоя или покачивая в пальцах белую фарфоровую чашку с мокко, а бывало, что запрыгивал на тонкие перила мостов и читал стихи — на память, выразительно, мягко и с такой теплотой, будто сам же их и написал. Но стоило младшему лейтенанту уточнить, занимается ли О’Лири чем-то подобным, как тот неубедительно улыбался и отнекивался: нет, конечно нет. Все это сочинил один парень, которого я очень ценил, но который однажды исчез, и я не смог ни дозвониться ему, ни дождаться ответа по электронной почте, ни тем более обратиться в полицию. Ты представь: я зайду, сообщу о его пропаже, а на меня посмотрят, как на полного идиота, и спросят: вы кто? Его ближайший родственник? Нет? Ну так перестаньте вопить и таращить свои чертовы глаза, уважаемый, потому что мы все — свободные люди, и если вашему другу приспичило покинуть Землю, то это его личное право. Скорее всего, мол, он просто купил дорогой билет на пассажирское судно и, как тысячи местных до него, отправился в колонии Марса или на юпитерские станции, а может, на заводы Сатурна, чтобы как следует заработать и до глубокой старости не нуждаться уже ни в чем.
Талер достаточно отдохнул, чтобы теперь по ночам ему не спалось, и если О’Лири замечал, что его любимый приятель сидит в онлайне за какой-то час до рассвета, он тут же ему писал — давай-ка встретимся, я тебе такое классное место покажу, ну просто закачаешься!
Потом они лежали на крыше давно заброшенного театра, и скрипели стены, и вкрадчиво шелестела яркая зеленая листва, и летучие мыши темными суетливыми комочками проносились над их головами. О’Лири был спокоен и собран, они обсуждали выцветшие земные созвездия, а спустя еще какое-то время младший лейтенант позволил себе на секунду зажмуриться, потому что под веки словно бы насыпали невыносимо щедрую пригоршню раскаленного песка. И задремал, но нисколько не испугался — нет, пускай он и торчит неизвестно где бок о бок с убийцей, этому убийце еще не пора выходить на сцену; после признания, что Нилу необходимы друзья, точнее — всего лишь один, обязательно преданный и надежный, готовый быть чужой собственностью друг, Талер не сомневался, что человек с пушистыми силуэтами ночных мотыльков на лице не тронет своего спутника. Чтобы сорваться и вырезать на плечах людей влажные красные цветы, О’Лири нуждался в определенных условиях — и пока их не выполнили, бояться верного спутника было так же бесполезно, как пытаться раздавить блоху подушечками пальцев.
Отдаленный рокот синей океанской воды. Безумные крики проснувшихся после яркого рассвета птиц, песни цикад, и поверх всего этого — невозмутимый голос, тихий, немного обреченный и хрипловатый, но почему-то ужасно притягательный.
Это было на грани между сном и теми останками реальности, которые сохранились в теле непроницаемой ночи. Талер как будто спал — и как будто не спал, осознавая все, что его окружало, в тысячу раз яснее, чем обычно.
— Вот граница миров, если хочешь — пересеки,
но сперва захвати пистолеты или клинки —
пусть последние будут сильнее твоей руки,
если рядом покажутся злые твои враги.
Если хочешь — прислушайся, бьются вдали сердца
и ребенка, и внука, и матери, и отца,
и простого ублюдка, урода и подлеца,
и любого убийцы, предателя и лжеца.
Рифмы сложены, песня окончена — посмотри,
как она напоследок о верности говорит,
как никто никогда ее больше не сотворит
и никто никогда ее больше не повторит.
О’Лири помолчал, улыбнулся — в своей странной, невыносимо честной манере, — и позвал:
— Талер?
— Да?
— Я буду очень по тебе скучать, если ты уедешь. Ты уверен, что тебе надо на эту EL-960? Почему ты не можешь навсегда остаться на Земле? Ты сам говорил, что работа у тебя есть. А значит, есть и вроде бы стабильный источник золота. А если ты останешься, то и я буду, — он приподнялся на локте и поглядел на младшего лейтенанта неожиданно светлыми коралловыми глазами, — только твоим. Разве этого мало? Разве этого не хватит, чтобы…
— Нил, — перебил его Талер. — Мне жаль. Мне действительно, без шуток, до обидного жаль, но Земля — это все-таки не мой дом. Отвернись, — потребовал он, — подними голову. Красивые созвездия, ты согласен? А вон там, если не ошибаюсь — огонек Марса. И через месяц над океаном будет словно бы тесно от метеоров, и ты, вполне вероятно, придешь и доверишь им свое заветное желание. Я бы сказал «самое заветное», но я же и так в курсе, что у тебя на уме. По-моему, глупо делать вид, что я не понимаю. И все это волшебно, все это замечательно, и если бы, — младший лейтенант запоздало отреагировал на чужую улыбку искаженной усмешкой, — оно было моим… моим по-настоящему, если бы я считал его родным и таким же драгоценным, как ты… я бы остался. Но я люблю совсем другое небо. Совсем другие шарики планет и совсем другие луны. Извини меня, пожалуйста, за это.
О’Лири несколько помрачнел.
— Дурак, — тщательно скрывая горечь, произнес он. И, помедлив, осторожно выпрямил худые плечи: — Ладно, я пойду. Завтра загляни в кафе, если будешь свободен, я тебе новую книжку принесу. Но эта будет о рыцарях и принцессах, чтобы разница колола тебе глаза.
И пошел к узкой железной лестнице, а крыша стонала и потрескивала под его кедами — старая, обожженная солнцем, истрепанная ветром и залитая беспощадными июльскими ливнями крыша.
В тот вечер Талер облегченно выдохнул и больше не выдавил из себя ни слова.
Неделя прошла, и были десятки похожих вечеров, были походы к затихшему океану, аккуратная — с оглядкой на фиксаторы, — беготня в его синих волнах, еще какой-то фестиваль на мосту. Был фонарь, окруженный суетливыми мотыльками, и Нил, который остановился и наблюдал за тем, как они гибнут, обжигая свои чудесные крылья об мутноватый оранжевый огонь.
Были головные боли, битое стекло под опухшими веками и желание расшибиться об стену, лишь бы все наконец-то закончилось. Были редкие звонки нервному капитану Соколову, были четкие фотографии господина О’Лири — в обнимку с лейтенантом Хветом, якобы сделанные, чтобы не забыть время, такое мимолетное и такое поспешное, отведенное для ночных прогулок по чужой планете. Отведенное для восхода небесного светила, для смены лунных фаз, для рыбалки — она вынуждала Талера постоянно вспоминать фигуру изможденного старика и пустошь, а на ней — кособокую деревянную хижину, — для сливочного мороженого, для фильмов, просмотренных постольку-поскольку, потому что у Нила никак не получалось обратить на них все свое внимание. И были такие минуты, когда младший лейтенант замирал и как будто переставал что-либо слышать, и его тревожила всего лишь одна мысль: а чем я, собственно, занят? А какой из него, собственно, убийца? Должно быть, я все-таки допустил ошибку, должно быть, я все-таки идиот. Боже, какое счастье, что это так, если бы он был человеком, вырезавшим багровые цветы на чужих плечах, я бы, скорее всего, просто лег бы на асфальт и умер от бесконечного горя. Если бы он был человеком, вырезавшим багровые цветы на чужих плечах, меня бы это уничтожило.
Он передал свои сомнения капитану Соколову, и тот впервые наорал на неопытного подопечного, срываясь на явные — и довольно жестокие — оскорбления. Под конец его речи Талер безучастным тоном отозвался: «Да, капитан», и отсоединился, потому что больше ни единой фразы у него не нашлось.
«С тех пор, как вы играете в лучших друзей, с тех пор, как он следил за тобой в ту праздничную полночь — не погибла ни одна девушка, ни один молодой парень. Белый песок у берега не менял цвет, хризантемы не распахивались на страшно изувеченной коже, и вообще все было нормально, понимаешь? Этот Нил — сумасшедший, и даже если он хорошо притворяется добрым человеком, ты не должен ему верить. Ты не имеешь права ему верить, ты полицейский или гребаное дерьмо?!»
