Чувства Габриэля были сродни чувствам пятого колеса в телеге, поэтому он негромко извинился и покинул трапезную. Судя по тому, что никто не возразил и не возмутился, днем шататься по деревянным коридорам не возбранялось.

Ночью он корил себя, ночью он себя проклинал, а сейчас, шагая по ковру и не нуждаясь в посильной помощи трости, был не в силах избавиться от накатившего на сердце удовольствия. О Четверо, как же это приятно — идти, не покачиваясь и не шатаясь, не сжимая пальцами рукоять — до боли, а в первые месяцы жизни после увечья — до синяков…

На Тринне маги лишь виновато разводили руками — мы сожалеем, господин Габриэль, но мы не способны ЭТО исцелить. А Эдлен спас бывшего рыцаря походя, случайно — и еще волновался, как бы он не обиделся, как бы он не рассердился на такое бесцеремонное с собой обращение. То есть оно понятно, если бы юный император украл кого-то иного, этот кто-то вопил на весь ярус — а может быть, что и на все шестнадцать ярусов. Но юному императору повезло, и в цитадели оказался именно Габриэль — пускай сначала и возмущенный, зато теперь — благодарный и сообразивший, что если бы не эта оплошность, если бы не эта, опять же, забери ее Дьявол, случайность — он бы так и прятался ото всех за стенами родового особняка. Он бы так и содрогался от обиды и горечи при звуке лязгающих доспехов, он бы так и…

Найти личные апартаменты юного императора было трудно, и все-таки — рыцарю это удалось. Он поскребся в резные двустворчатые двери, он поежился — напоследок, принимая свое решение и пытаясь угадать, а примет ли его Эдлен, он… переступил порог, различив, как изнутри звонкий девичий голосок приглашает: «Ага, войдите!»

— Ваше императорское Величество, — он зажмурился и так выпрямился, будто вместо нормального позвоночника его спине достались идеально ровные колья, — пожалуйста, возьмите меня в оруженосцы. Я в долгу перед вами, и это, по-моему, не такой долг, чтобы вернуть его по-другому. Клянусь, я буду вам полезен и буду…

Тот же девичий голосок радостно захихикал. А кроме него, в личных апартаментах юного императора не было ни единого звука.

…Эдлен спал — не в постели, а в невысоком кожаном кресле, не переодевшись и ничем не накрывшись, хотя на полу у его ног валялось измятое одеяло. Сейчас черная военная форма с обилием застежек, ремнями и наплечниками выглядела на нем как-то глупо, как на ребенке, по глупости сунувшем свой любопытный нос в кошмары войны и так измотанном этими кошмарами, что ему было наплевать, кто устроился на краешке все того же одеяла и кто предлагает ему услуги оруженосца.

На краешке одеяла устроилась дочь Венарты, прижимая к себе книгу в мягком кожаном переплете. Во всех ее чертах сквозила насмешка, не злая, но все равно издалека приметная: вот как, оруженосец? Вот как, ты будешь ему полезен?

Габриэль кашлянул. Девочка усмехнулась:

— Да ты проходи, не бойся. Когда он спит, его и залпом из харалатской береговой пушки не разбудишь.

— Харалатской береговой? — растерянно уточнил рыцарь.

— Ну да. Харалат — это соседний обитаемый архипелаг. Там живут эрды, — пояснила его маленькая собеседница. До подростка, по мнению Габриэля, она еще не дотягивала, но и назвать ее ребенком у него не повернулся бы язык.

Габриэль никогда не бывал за пределами Тринны. Более того — Габриэль, как и все его товарищи-рыцари, искренне считал, что эта самая Тринна и крохотный архипелаг Эсвиан в мире — единственные пятна суши.

— А, — помедлив, обратился к девочке он, — где мы сейчас?

— В империи Мительнора. — Кажется, она что-то заподозрила — по крайней мере, следить за рыцарем стала с недоумением. — Неужели там, где ты родился, не было ни одной летописи? Я всю библиотеку перелопатила, едва папа с Эдленом научили меня читать. Правда, я не понимаю, почему госпожа Доль заставляет его, — Милрэт указала на юного императора, — думать, что континенты, острова, а в них — каждый город являются такими же цитаделями, как эта. И почему она запрещает нам донести до него правду.

Габриэль несколько удивился:

— Она запрещает вам… в смысле?

— В самом прямом. Эдлену было где-то около восьми, когда она убедила его, что за порогом цитадели пусто. И опасно, и там разлиты небесные чернила. Темные-темные, а еще вечно снедаемые голодом — и поэтому готовые кем угодно подзакусить. Эдлену до сих пор, — она снова посмотрела на спящего хозяина комнат — с такой любовью и теплотой, что Габриэль снова остро ощутил себя лишним, — неуютно в темноте. Раньше он зажигал повсюду храмовые свечи, мол, «они меня успокаивают», а теперь зажигает настоящие блуждающие огни. Как на болотах, еще и смеется, если ночью они выползают в коридор и сманивают с пути слуг.

— Я понял, — дошло до рыцаря. — Это из-за него… прости, я имел в виду — из-за него и госпожи Доль… в цитадели заперты все окна? Со стороны Его императорского Величества — чтобы в нее не попали небесные чернила, со стороны госпожи Доль — чтобы Его императорское Величество не узнал, что мир намного больше, чем ему обрисовали?

— Точно, — согласилась девочка. — Я как-то раз хотела на все плюнуть и рассказать ему об океане, о нашем коротком лете и кораблях, но госпожа Доль — такая же колдунья, как и Эдлен, и у меня… м-м-м, как бы это описать… наверное, что-то вроде — горло перехватило. Ни выдохнуть, ни вдохнуть. И я так испугалась, что… больше рисковать не отважилась.

Эдлен пошевелился, едва слышно пробормотал, что не будет есть никакой пирог с улитками, а если будет, его немедленно стошнит, и чудо, если белый фартук одного упрямого повара не окажется рядом. Его левая рука съехала с подлокотника, и приподнятая манжета позволила оранжевому огню свечей заплясать на широком оплавленном браслете. Если Габриэль не ошибался — медном.

Под браслетом были ожоги. На кисти, на ладони и пальцах, и пара штук — вдоль изящного тонкого предплечья. Мерзкие, сказал себе рыцарь, ожоги — и снова обратился к Милрэт:

— Это что?

Она скривилась:

— По мнению госпожи Доль — защита. Но я не согласна — по мне, было бы лучше, если бы она не работала. Эта вещь, — девочка покосилась на кусочек меди так, словно перед ней была ядовитая змея, — начинает гореть, если магия Эдлена выходит из-под контроля. Даже спустя полвека — я ни за что не забуду, как расплавленная медь ползет по его ладони, как лопается его кожа и сколько багровых луж, — она содрогнулась, — потом поблескивает на полу…

В западном крыле, за дверью, обитой железом и никем не охраняемой, потому что никто не осмелился бы прийти в это место, ярко полыхнул последний контур синей, как океанская вода, диаграммы. И направился к четырем таким же контурам, чтобы спустя секунду слиться с ними в один рисунок.

В тот же миг юный император покинул свои личные апартаменты.

Он составлял это заклятие наравне с похищением такой желанной — и такой недостижимой — невесты, он копался в его углах неделями, напитывал его потоками силы, заботился о нем и растил, как маленького ребенка. Он ронял на него капли соленой крови, а бывало, что и капли пота; он был не в состоянии долго спать, потому что за стенами, потрескивая и прожигая дерево, постепенно росло самое лучшее из его творений.

Украсть какую-нибудь красивую девушку — это легко. А вот украсть небо, украсть — или вырвать, чтобы завладеть им, — потолок чужой цитадели, насладиться его красотой, его звездами, его лунами и солнцем… это куда серьезнее. Это куда внушительнее, и это почему-то ужасно хочется.

Ему было семнадцать, и ему так надоели чертовы ярусы, чертовы лестницы и чертовы коридоры, что за любое разнообразие он бы кого угодно осыпал золотыми слитками. Только вот никто не собирался угождать юному императору ничем, кроме вкусных блюд и красивой одежды — а он и в первом, и во втором нуждался меньше всего.

Об этом догадывался его личный исповедник. Об этом догадывалась его мать — его странная, вечно погруженная в свои нелегкие мысли мать, которая вынудила юношу надеть на левое запястье тяжелый медный браслет и пообещала, что если будет плохо, если будет невыносимо — он обязательно ему поможет. Он обязательно его спасет, и больше ничей труп не будут, вполголоса ругаясь и то и дело разбегаясь полюбоваться донышком ведра, отмывать от деревянных сводов…