Рыцарь посмотрел на него с кривой улыбкой.
— Господин, еще и трех часов не миновало с тех пор, как я был калекой. Мою левую ногу повредили не вы, ее сломало не заклятие переноса. Нет, однажды это сделала слишком сильная для меня выверна, и до этой ночи я не умел ходить без костыля. А потом вам понадобилась моя сестра, и что мы имеем? Я сижу напротив настоящего императора, и я абсолютно здоров. Абсолютно. Понимаете?
Хозяин цитадели тяжело вздохнул:
— Понимаю. Но, опять же, это вышло случайно, если бы я знал, что нога была повреждена еще до меня, я бы не стал на нее размениваться. Какая мне разница, ты ведь не желанная девушка и не будущая императрица. Если бы я был сыном одного печально известного нам с Венартой посла, — он покосился на храмовника, — я бы вообще засунул тебя в темницу. И тем же вечером успешно забыл.
— Какое счастье, что ты не его сын, — с облегчением согласился мужчина. — Если бы ты был таким же лысым, вечно потеющим и разодетым, как вьенский павлин, я бы дождался, пока стража отвлечется на какой-нибудь загадочный шум в соседних апартаментах и выкинул бы тебя в окно.
— А загадочный шум, я полагаю, производила бы твоя дочь?
— Именно. У нас неплохие партнерские отношения.
Юный император вспомнил о темноте за порогом цитадели — и его предсказуемо передернуло.
— Милрэт не поступила бы со мной так, — с видимым усилием возразил он. — Мы с ней хорошие друзья. Так вот, — он снова перевел синий-синий, как штормовые океанские валы, взгляд на Габриэля, — мне понадобится около месяца, чтобы настроить обратное заклятие. А может, и больше. И все это время ты будешь вынужден торчать здесь. Конечно, я предоставлю тебе комнату и прислугу, а еще, если надо, библиотеку и, допустим, тренировочный зал, но… ты уверен, что все еще не мечтаешь меня убить? В конце концов, я и сам признаю себя виноватым.
— О Великая Змея, Эдлен, — скривился Венарта. — А что было бы, если бы тебе все удалось? Если бы в центре диаграммы стоял не господин Габриэль, а какая-нибудь юная леди, перепуганная до полусмерти и бледная-бледная, как Милрэт после прочтения рецепта зелья от тошноты?
— Я бы вежливо попросил ее не бояться, — юный император заметно смутился и вызвал у своих собеседников почти одинаковые сочувственные улыбки. — И сопроводил в западную башню.
— Если бы вы попросили не бояться мою сестру, — честно признался рыцарь, — она бы схватила первое, что попалось бы ей под руку, и сломала бы это об ваш затылок. И неважно, что затылок высоковато, потому что она бы очень старалась.
— Полагаю, это нормально для девушки, принимавшей участие в войне, — серьезно констатировал храмовник.
Юный император окончательно загрустил.
— Ну, это была внезапная и довольно скоротечная война, — пожал плечами Габриэль. — Мы толком и не успели в нее вмешаться.
И — замер, потому что в уютном кресле по левую руку от юноши ему почудился хрупкий девичий силуэт. Насмешливо изогнулись рыжие брови: «Не успели вмешаться, да? Неужели?»
Ребекка, вспомнил он. Странная девочка по имени Ребекка. Она была сном, всего лишь обыкновенным сном, не стоит на ней зацикливаться. Его императорское Величество говорил, что сбой заклятия наверняка вызвал у меня эти, как их… галлюцинации, невыносимо яркие и навязчивые миражи. А значит, на самом деле никакой Ребекки не существует, это всего лишь картинка, нарисованная, нет, скорее — собранная моим разумом из десятков иных.
«Неужели?» — снова почудилось ему, и он невольно поежился.
Остывал давно и безнадежно забытый чай, а вот блюдо с печеньем опустело — вроде бы занятый беседой, император каким-то чудом успевал охотиться и на сладости, разгрызая их на манер никетского хомяка. Нет, он вовсе не был ни круглым, ни суетливым — наоборот, сильно походил на короля Уильяма, такой же хрупкий и невысокий, — и Габриэль сам понятия не имел, откуда у него взялась эта ассоциация.
— Что ж, месяц так месяц, — покорно произнес он. — Все равно я никак не могу на это повлиять. Позвольте лишь один вопрос, Ваше императорское Величество. Мои дядя, тетя и сестра наверняка волнуются, и было бы отлично, если бы им доставили, например, письмо, в котором я сообщил бы, что жив и даже более в порядке, чем накануне.
Юноша виновато улыбнулся:
— Боюсь, что не выйдет.
— Почему?
— Потому что бумага испортится, если я отправлю ее магически, а гонцы не имеют права уходить за рубежи Мительноры. Да, я император, — он гордо выпрямился, но его лицо на секунду отразило нечто вроде усталости. — И как раз поэтому я не заставлю никого идти во мрак, пускай и ради важных известий. Мне жаль, — он поднялся и поправил манжету рукава, и под ней рыцарь смутно различил какую-то громоздкую вещь, отлитую из меди, — но между своими гонцами и твоей семьей я, пожалуй, выберу первых. Венарта, сопроводи Габриэля в его комнаты, если, конечно, до рассвета он все-таки соизволит допить чай. Мне пора. Было приятно познакомиться.
Габриэль изобразил вежливое недоумение. На Тринне маги — тот же Тхей, вместе со своими приятелями так и оставшийся работать в Драконьем лесу, где бородатый господин Кливейн был намерен основать новую неуязвимую Гильдию, — складывали письма в бумажных голубей, и эти голуби срывались в ясное голубое небо, минуя огромные расстояния ради своих адресатов. И это несмотря на то, что каждое новое поколение магов было куда слабее предыдущего. А тут на тебе — такой талантливый, подающий большие надежды молодой человек, и «бумага испортится, если я ее отправлю». Что за бред?
Венарта зевнул, и Габриэль поспешил избавиться от чая. Не страшно, у него еще будет целый месяц, чтобы как следует во всем разобраться. Если бы еще не холодело так внутри, стоило вспомнить о господине Хандере, госпоже Ванессе и Гертруде, он бы, вероятно, впервые за последние годы испытал на себе хорошее настроение. Действительно хорошее, а не в шутку и не для успокоения своих близких — мол, мама, папа, Ру, это не так уж и больно и не так уж обидно, что я калека, главное, что я жив и что вы меня вовсе не потеряли. Вот он я — смеюсь, улыбаюсь, выхожу бок о бок с вами во двор, чтобы там полюбоваться розами и принять участие в неожиданном полднике. И вы тоже смеетесь, наблюдая за мной и радуясь, что я не ворчу, как старый безумный дед, и никого не обвиняю в том, что я ранен. И вы тоже смеетесь… и вы еще живы.
А я вас обманываю. Беспощадно и подло, как слепых беспомощных котят. Я никого ни в чем не обвиняю? О нет, я ненавижу Говарда за то, что он в норме — и за то, что, в отличие от меня, он и не пытался выполнить просьбу дедушки. Я ненавижу своих друзей, потому что для них этот мир не изменился, потому что они по-прежнему скитаются и находят себе врагов. Я ненавижу Лентина, потому что он заглянул ко мне всего лишь единожды — и потому что он понял, какие чувства меня тревожат. Понял и отвернулся, безучастно подхватил свое оружие и сказал: «Я пойду, Риэль, хорошо? Чтобы тебе не было больно».
Больно ему больше не было. Ему было мучительно стыдно, и, ворочаясь под удивительно мягким шерстяным одеялом, он кусал свою нижнюю губу и вполголоса ругался, перебирая в памяти сотни образов.
Ему достались воистину великолепные комнаты. Лучше, чем у короля Уильяма в башне Мила, да что там — лучше, чем у владыки эльфов. Плотные ковры на полу, кровать, занавешенная балдахином, рабочий стол, на нем — золотая чернильница и гора чистого пергамента. Шкаф, уставленный книгами — хотя ни одного названия у Габриэля не вышло разобрать, он путался в небольших округлых символах, будто в паутине, — и повсюду на стенах — шелковые гобелены. А еще фарфоровые вазы в углах, а над бортиками торчат бутоны цветов. Неживых, а тканевых, лишенных аромата — но невероятно изящных.
Перед мамой и папой невозможно как следует извиниться. Они лежат на обугленной земле Шакса, они — пепел, накрытый снегом, и они уже не слышат своего сына. Впрочем, они же погибли, не догадавшись и не выяснив, что улыбка у Габриэля насквозь фальшивая.
