Хотя и не сразу.

Он был вынужден едва ли не бороться, едва ли не с боем лезть в какое-то густое болото. Все, что его окружало, было непостоянным и недолговечным, было пугающе слабым и весьма зыбким; он скользил, не имея точки опоры, по тысячам видений. Во тьме — больше нет никакого неба, звезды погасли, по утрам не появляется ни яркое солнце, ни хотя бы грозовые тучи. Вместо какого-либо светила мягко мерцают каменные цветы на земле — янтарные лепестки, голубоватые стебли. Языки пламени танцуют на влажном дереве пирсов, океан леденеет, силуэты кораблей застывают на его поверхности, а потом — гниют в его потемневшей глубине…

И только один — железный, с хищно заостренным носом, движимый вовсе не ветрами и веслами, а потому обделенный парусами, — пересекает лед. Заставляет его скрипеть и ломаться, и странные рогатые существа явно не собираются уходить — не напрасно же они преодолели такое расстояние, не напрасно же они отмахнулись от князей Адальтена и сунулись к этим берегам!

Потом — крик. Отчаянный хрипловатый крик, сложенный в какие-то угловатые, непривычные уху слова. Будь на месте крылатого звероящера кто-нибудь иной, и он бы не разобрал, но Эсу всего-то и понадобилось, что пара минут, и преобразованная речь захрипела уже по-новому: «Бегите, прошу вас, бегите отсюда как можно дальше, господин Наэль-Таль!»

А потом видения мигнули и пропали, и он остался — в полумраке чужой трапезной, с фарфоровой чашкой в не своих грубоватых пальцах. И глаза у него были уже не мутные, а стеклянные, абсолютно безразличные, как у новомодной эльфийской куклы.

Биение. Размеренное, спокойное биение пульса; помимо Эса, его напряженно слушает кто-то еще. И вздыхает, и зачем-то хлопает невысокого человека по остро выступающей левой лопатке:

— Плохо. Похоже, вне капсулы вас нельзя разлучать. Ей-то нормально, а ты, — неизвестный говорил невозмутимо, учтиво и негромко, как если бы считал своего собеседника ценным товарищем, — кажется, умираешь. Пойдем.

Очередная звонкая секунда, и все исчезло. Он стоял у входа в оружейный зал, прижимая к себе лук, обреченный быть выброшенным. И его трясло, как если бы он подцепил опасную лихорадку.

Он потратил остаток ночи, чтобы добраться до огня. И отыскал его у небольшого озера, такого же обледеневшего, как и любое место на Карадорре.

У восточного берега, плюнув на снег, мороз и полное отсутствие чьих-либо заботливых рук, росли цветы. Янтарные каменные цветы, с едва различимым, потрясающе мягким звоном покачиваясь на ветру.

Огонь улыбался. Какой-то совершенно особенной, хотя и тоскливой, улыбкой.

— Я прошу о помощи, — не оборачиваясь, тихо произнес он, — именем твоим, Элентас.

Крылатый звероящер не ответил. И поступил верно, потому что огню не требовался его ответ.

— Передавай мое имя, — продолжил он, — как наследство. Позови меня — ты сам или кто-то из твоих потомков. Если я буду нужен, позови меня, Лерт. Передавай мое имя, и наступит, я верю, день, когда оно будет произнесено…

Он сидел, обнимая свои колени, прямо на снегу, и казалось, что для него не существует ни темного ночного неба, ни пустошей, ни далеких лаэрнийских стен. Только озеро. И цветы.

— Никто больше этого не сделает, — бормотал он. — Никто больше не обратится ко мне, чтобы я его спас. А у Лерта, — у него задрожали губы, — даже нет могилы, и я не могу прийти, чтобы рассказать ему о своих делах. Я не могу прийти, посмотреть на какой-нибудь очередной камень или крест и заявить: «Эй, приятель, мне тебя не хватает. Позволь, я посижу тут и хорошенько припомню, как здорово было жить в особняке Хветов. Позволь, я посижу тут и пожалуюсь, что в мире не осталось лойдов, а у твоей родины потихоньку разваливается частокол». У Лерта, — повторил он, — даже нет могилы, и его цветы нигде не растут. Поэтому я прихожу к озеру, где убили всего лишь какого-то полукровку, и мне… так… отчаянно горько, что если бы у меня внутри была кровь, как у всех нормальных живых созданий, она бы застыла. Она бы замерла.

Эс медленно вдохнул колючий карадоррский воздух. И выдохнул, наблюдая, как это его действие порождает облачко пара.

— Ты ошибаешься, — уверенно сказал он.

Пламя наконец-то обернулось:

— Я ошибаюсь? В чем?

Янтарные цветы сотнями огоньков покачивались у берега. Эс подумал, не подойти ли к ним, и ему почему-то стало противно, как будто он любовался не стеблями и набором соцветий, а сломанным гробом, где лежал догнивающий мертвец.

— Лойды еще остались.

Он летел, продираясь через низкую пелену тумана, чувствуя, как море сходит с ума под его брюхом. Летел низко и тяжело, и не было на его гребне Элентаса — огонь, почуяв перемены в подземных тоннелях, извинился и пошел по винтовой лестнице вниз, и его нисколько не пугал сдвинутый алтарь, который в любую секунду могли поставить на черную пасть выхода.

Его родная земля была все такой же темной. Четыре вулкана, четыре гнезда, четыре голодных ока. Он боялся, что кто-нибудь из его сородичей оскорбится и высунется узнать, какого черта ублюдок Эстамаль рискует нарушать невидимые границы племени, но скалы хранили безмолвие и как будто не заметили песочного цвета силуэт над солеными серыми волнами.

Дальше не было уже ничего, кроме воды. Глубоко под ней, там, где спали ундины, ожидая марта и принесенного им тепла, ему то и дело чудилось гибкое грациозное движение, но оно исчезало, как только он забывал о хмурых небесах и начинал, не мигая, таращиться в понемногу остывающее тело моря.

Интересно, думал он, можно ли назвать удачей эту мою потерю памяти? Можно ли назвать удачей ту неожиданную вспышку пламени в дуле сабернийского револьвера? Можно ли считать удачей, что я забыл о господине Талере Хвете, который теперь покоится на дне озера, и Элентас приходит любоваться янтарными цветами у самого краешка ледяной корки? Можно ли считать, что мне повезло, если я так долго не вспоминал о хрупкой одинокой песчинке на его плече, о коротко остриженных черных волосах и об изогнутой полосе шрама? И о том, как он ушел, а я пытался его догнать и попался главе золотой полиции Малерты, а спустя века этот глава явился ко мне моим же хранителем?

Кит все-таки был на тех же улицах, в тех же тавернах и под теми же крышами. Кит все-таки там был, а я не сумел до него добраться, я не сумел ему объяснить, что я не боюсь, что мне наплевать, что я все выдержу, я привыкну — потому что лучше умереть с ним, чем выжить и обречь нас обоих на одиночество.

Он глупо надеялся, что за эти века рубеж сам по себе растает. Что его смоет соленой морской водой, или что его случайно разобьют акулы, или что его унесут на запад ветра. Но он все еще висел, оплетая собой огромный участок мира, и полыхнул багровым, едва крылатый звероящер вцепился в него когтями и повис, как запертый соловей на прутьях невыносимо роскошной — и настолько же тесной клетки.

А потом его оттолкнуло, и он рухнул, подняв тучу брызг, прямо в чужие хищные лапы.

Он сам не понял, как именно это произошло. Как именно его, сильного, старого, довольно крупного и привыкшего к постоянной борьбе дракона утащили ко дну. Как именно его оплели тошнотворно мягкие щупальца, как именно ему навстречу распахнулось утыканное мелкими туповатыми зубами горло.

Он ударил по нежити хвостом, но ничего этим не добился. Она, живущая под водой, ловко увернулась, а он, до предела замедленный и беспомощный, принялся вырываться из ее тисков, но, пожалуй, запутывался все больше. Драгоценный воздух скоплением пузырей уходил наверх, он все больше ослабевал, и его звериные лапы соскользнули по шкуре подводного хищника, не сумев даже поцарапать.

Карминовая беспощадная грань. Если бы не она, он бы уже достиг белого пятна пустыни, а там — неважно, с каким выражением, счастливо или зло, — на него посмотрел бы Кит, и он больше не ушел бы, он больше не позволил бы ему отдать такой безумный приказ.

Тварь никуда не спешила. И терпеливо ждала, пока он задохнется и перестанет оказывать ей сопротивление.