— Отец?

Крылатый усмехнулся:

— Да какой из меня, Дьявол забери, отец? Называй меня просто Эсом. Или, — его усмешка стала немного шире, — называй Эстамалем. Особенно в такие моменты, когда тебе захочется от меня избавиться.

Юноша помолчал. Песок под его босыми ногами вкрадчиво шелестел, едва очередная взбудораженная волна подходила вплотную к берегу.

— Как бы там ни было, — сказал он, — я — всего лишь твое пламя. Ради какого-то мимолетного каприза наделенное живой душой. И запертое, — он смотрел на крылатого безо всякой укоризны, и тем не менее тот виновато поежился и отвернулся, наблюдая за тем, как сходит с ума поврежденная таким же мимолетным капризом голубая вода, — в тоннелях Сокрытого.

— Сейчас ты высоко над ними, — уточнил Эстамаль.

Его собеседник мрачно потер левую скулу:

— Только сейчас.

Новорожденному песчаному архипелагу все-таки удалось, хоть и с горем пополам, сохранить на себе руины. То, что недавно было стенами и фонтанами, то, что недавно было крепостями и замками. Подточенное пламенем и обглоданное морским течением, оно как будто сломалось не меньше тысячи лет назад — хотя миру, такому уставшему и такому изможденному, такому разочарованному и такому тоскливому, тысячи еще не было.

— Если ты винишь себя, — обратился к своему отцу юноша, — в гибели Эдамастры, то делаешь это напрасно. Потому что она погибла по моей воле. Один из ее шаманов, — он указал на юг, туда, где этого шамана убили, — заключил со мной договор. А я посчитал, что не обязан… что с меня хватит постоянно держать свое слово.

— Вот как, — отозвался Эс. — Но ты же сам зовешь себя моим пламенем. Как бы там ни было, — он осторожно потрепал чужие огненно-красные волосы, — если бы не я, ты бы не сидел на этом песке и ни в чем не каялся. Потому что тебя, как и подземные тоннели, как и племя эделе, как и все, что нас окружает… никто бы не сотворил.

Юноша отмахнулся:

— И это было бы славно.

Согласен, хотел было сказать Эс. Это было бы славно.

И — сам себя одернул, потому что солгал.

Жары не было. Вместо нее какой-то неправильный, какой-то пронизывающий холод висел над маленькой неуклюжей пустыней; она совсем не походила на ту, прежнюю, и он коснулся ее безо всякого трепета, хотя надеялся, что после двух столетий жизни вдали от Хальвета и тем более Карадорра песок хоть немного его тронет.

— Я скучаю по Лерту, — тихо признался юноша. — Мне его не хватает. Если бы я попросил, — он покосился на своего собеседника с надеждой, — ты бы вернул меня на четыре столетия назад? В столицу Келенора. Туда, где он еще жив.

Эта его надежда ударила по Эсу больнее, чем ударил бы нож.

— Нет. Извини.

Даже если юноша огорчился, то не показал этого. Потянулся, как едва разбуженный кот, и улегся на белое промокшее тело новорожденного песка.

Ты видишь, подумал Эстамаль, Кит, я тоже умею создавать песок. Я тоже умею ронять его между пальцев — набором светлых невесомых песчинок. Еще немного, еще буквально пара месяцев, и я научусь пользоваться им, как оружием. Разница в том, что я буду это делать нарочно, а ты… никогда этого не хотел.

Над пустыней кружили чайки. Вроде бы такие сильные, и все равно — зависимые от людей.

— Почему ты отказался? — по-прежнему тихо обратился к Эсу юноша. И, догадавшись, что крылатый звероящер не понимает, пояснил: — Видеть. Слышать. И нести на себе. Ты ведь мог заранее знать о каждой нашей горести. И не давать ей произойти.

Человек, сидевший на корточках, с ладонями, полными песка, растерянно ему улыбнулся:

— А ты бы не отказался?

Юноша посмотрел на него очень внимательно.

— Я не в курсе о твоих причинах. Поэтому и задал вопрос. Я ни в чем тебя не виню, — поразмыслив, уточнил он. — Я не испытывал на себе ничего подобного. У меня были подземные коридоры, пламя реки, гибкие хвосты моих саламандр и… все. Если не говорить о том вечере в башне, где до меня случайно дотронулся живой человек, и я испугался, что он умрет, а он только пожал плечами и, если тебе интересно, с таким забавным недоумением выдал: «А что не так?»

Эс наблюдал за чайками с такой любовью, будто они были его сокровищем. Его отдельным, не подвязанным на чужую боль, миром — полностью лишенным вышеупомянутых горестей, вовсе не умеющим плакать, вовсе не умеющим убивать. Способным радостно парить высоко-высоко в небе и, если понадобится, для кого угодно стать исцелением.

— Ты со мной, — окликнул он юношу, — не полетишь?

— Куда? — несколько удивился тот.

Эс поднялся и выпрямился:

— На северо-восток. В империю Сора, а потом на один крайне любопытный остров. Нет?

Юноша напрягся. Но кивнул:

— Полечу.

Роскошный особняк занесло метелью и сковало крепкими пластинами льда. Треснули от холода ракушки, которыми были украшены стены, треснули белые плиты вокруг опустевших окон. В снегу, блекло отражая серебряный полуночный свет, смертоносными чешуйками торчало разбитое стекло.

Он помнил, откуда взялись могилы во дворе. Помнил, как невысокий человек с мутноватыми серыми глазами лично принес лопату и начал хоронить своих подопечных, а за ними — своих товарищей. Помнил, как лежали на траве тела, страшно измененные, страшно покореженные, такие, что ему было невыносимо даже просто находиться рядом — не то, что в последний раз обнимать, силясь поосторожнее опустить мертвеца в яму.

Он помнил россыпь веснушек на очень бледном лице. И помнил вежливую, но, по сути, равнодушную улыбку.

Лопата все еще была здесь. Ее небрежно воткнули в землю у самой ограды, и она словно бы охраняла еще один аккуратный холмик — единственный, куда невысокий человек принес камень и неуклюже высек на нем шесть изогнутых рун. В темноте их было почти не видно, и Эс наклонился, проклиная свои слабые человеческие глаза.

Вопреки его ожиданиям, внизу, под объятиями снега, льда и пронизанной корнями почвы, лежал вовсе не император. Он-то полагал, что невысокий человек решил оказать хотя бы какие-то почести своему названому отцу, но нет — в империи Сора была женщина, чья имя было ему гораздо более дорого.

«STIEFA», — гласила неуклюжая надпись, и Эсу показалось, что из-за нее, прижимая к себе хрупкого четырехлетнего ребенка, выглянула молодая работница таверны — и вновь попросила его о помощи.

Он осмотрелся. Могилы, особняк, лед, снег, а над ним — измученные силуэты деревьев. И за порогом — давно покинутые залы и ни единого следа человека, почему-то не тронутого чумой.

Ты выжил, с замиранием сердца подумал Эстамаль. По твоим венам все еще бежит кровь. Иначе до меня бы дошло, я бы ощутил, что это место окончательно осиротело. Но нет, стоит прогуляться по этим лестницам и по этим галереям, по этим остывшим комнатам и кладовым, как за тобой начинает словно бы гнаться очень старое, глухое, слепое, но непобедимое чувство тревоги. И начинает словно бы умолять: расскажи мне, открой, дай какую-нибудь зацепку, ответь — где мой хозяин? Потому что мне известно, что он в порядке, и я до сих пор жду, что он вернется домой.

Огонь с Эсом не пошел. Он сообщил, что у него есть какие-то дела за городом, и спокойно вышел в темный провал опрокинутых ворот. Интересно, кому понадобилось их ломать? Хотя если не упускать из виду остров Лойд, а на острове — скопление винтовых железных ступеней, уводящих глубоко в Сокрытое… Вполне вероятно, что именно оно однажды выбралось на заснеженный Карадорр — и как следует по нему прошлось, но так и не отыскало ни единой полезной вещи. Потому что все, по приказу невысокого человека оставленное Эсом, было мертво.

Мне нужно, отметил он, что-нибудь по-настоящему твое. Что-нибудь, к чему ты раньше постоянно прикасался, что-нибудь, что ты высоко ценил. Например…

В одной из оружейных комнат ему удачно попался под ноги брошенный молодым хозяином дома лук. И он бережно его подхватил, погладил по узкому потрепанному плечу. Провел шероховатой ладонью по жалким останкам тетивы, крепко зажмурился… и, конечно, уловил.