Он стоял.
Безо всякой там трости, на своих ногах, на своих целых, безупречно здоровых ногах, и это был не сон, потому что во сне его лодыжку разворотил голубоглазый шаман, счастливо улыбаясь шансу так жестоко поиздеваться над пленным рыцарем.
От неожиданности он пошатнулся. И опустился на колени, так и не ощутив не то что боли — даже намека на нее.
Он сжал пугающе хрупкие локти спящего так, что побелели костяшки пальцев.
— Кто ты такой, Дьявол тебя забери? И какого черта…
Раненый попытался его оттолкнуть, но можно было с тем же успехом толкать основание горного хребта.
— Эдлен, — сонно представился он. — Извини, у меня заклятие не сработало. Нет, вернее, оно сработало, но сбойнуло и затянуло тебя. Мне жаль, без шуток, я ничего такого не хотел. Между моей диаграммой здесь и ее рабочей версией там тебя слегка помяло, но я, вроде бы, все подлатал, а углы рисунка изменил, так что обратно в Этвизу ты вернешься, как новенький. Но, к сожалению, только через месяц…
На все его загадочные фразы молодому рыцарю было наплевать. Какие там углы, какие там диаграммы, какие там рабочие версии, когда…
— Все подлатал? — повторил за Эдленом Габриэль. — В том числе и мою ногу? Мою левую ногу?
Раненый покосился на него удивленно.
— Ну да, — негромко сказал он. — А что?
========== Глава пятая, в которой Эстамаль путешествует по миру ==========
Серое холодное море шумело под его крыльями, как еще одно живое сердце. Оно поглядывало на позднего путника сотнями глаз и улыбалось ему сотнями ртов, показывая, что очень скучало в те нелегкие времена, когда его не было рядом.
Он смутно помнил, как Шель, вооруженный перекованным охотничьим ножом, таким популярным в карадоррских империях, пенял ему на убийство ни в чем не повинных людей. Пенял ему на заснеженные пустоши, на янтарные цветы и на глубокое озеро, обледеневшее так надежно, что и теперь, спустя долгие века, оно не поддавалось ни одному удару.
Было озеро. Были пустоши и ворота, и надпись «LAERNA» — причудливая, гордая, светлая — на знаменах. Был рассеянный мальчик с раной под шелковой рубашкой — мальчик со светлыми прядями волос, мутноватыми серыми глазами и россыпью шрамов на сильных грубоватых ладонях. Самый лучший стрелок из тех, кого ему приходилось видеть — включая рыцаря, чей новомодный револьвер так удачно стер его память, исказил его личность, вынудил его забыть о покинутой восточной земле и людях, которые там жили.
И о Ките.
О маленьком, странном, довольно сложном хозяине пустыни, чьи мысли так и остались для него загадкой.
О чем ты думал, спрашивал он, приказывая мне уйти? О чем ты думал, зная, что я — это весь мир? Что любое облако, достигшее неба над Извечным Морем — это я? Что как бы ты ни хотел воспользоваться рубежами, запереть себя в полном одиночестве, какая-то моя часть упрямо доползет, упрямо дотянется до твоих рук?
Нет, возражал он себе. Нет; единожды попросив отрезать меня от людей, эрдов и гномов, от эмархов, от великанов и от остроухого племени, от лойдов и даже от моего собственного огня, я перестал быть таким уж осведомленным. Я потерялся, я все еще могу менять облики, я все еще могу выбрасывать одно тело и тут же влезать в иное, разлетаться каплями соленой воды или падать лунными лучами на башни замка Льяно. Но я не вижу, не слышу и не отражаю на себе все. И мир не лежит на моих плечах неподъемным весом, не вынуждает меня напрягать мышцы и волочить его, как черепаха — свой домик, с поправкой на то, что черепаха свой домик любит, а для меня он был… всего лишь комком настойчивой боли.
Он глухо рассмеялся, пуская черные клочья дыма из-под языка. Небо, такое близкое и такое морозное, кое-где пронизанное тонкими лезвиями первых декабрьских снежинок, далеко-далеко уходило вниз, под голубые морские волны, и диковинным полотном колебалось на их неуверенных белых гребешках.
На дне, среди песка и неглубоких ущелий, и скал, чьи вершины глупо тянулись к зеркалу поверхности, засыпали ундины. Укрываясь темными листьями порфиры и мечтая о солнце, таком ярком, но уже не способном никого согреть.
Это здесь, у бывших берегов Эдамастры, бывала теплая ранняя весна, и лето, и вообще гортанные песни огненных саламандр. Это здесь, у ее бывших берегов, иногда покрывались крохотными цветами вишни, абрикосы и яблони, и гордое племя эделе сбрасывало куртки со своих плеч, потому что в них становилось неоправданно жарко. Это здесь холоднокровные жители глубин выходили на свет, чтобы хоть немного им насладиться; а там, у сломленного Карадорра, они вот уже двести пятьдесят лет как были погружены в некое подобие сна.
Их надо вернуть, сказал себе он. Их надо разбудить — и навсегда увести от заснеженных деревянных пирсов. Но если я это сделаю, не принесут ли они с собой на Тринну, или на Вьену, или на архипелаг Адальтен ту же болезнь, что за считанные месяцы уничтожила… все, что у меня было?
Он смутно помнил крепкую невысокую фигуру во дворе особняка. Смутно помнил выброшенные цветы, увядшие бутоны и высохшие листья, а на их месте — могилы, неуклюже вырытые последним выжившим человеком. Смутно помнил, как этот человек — снова! — приказал ему уйти, потому что боялся: чума заденет и такого сильного, такого хищного, такого стойкого — и запертого под загоревшей кожей обычного мужчины крылатого звероящера…
«Ты покинул Карадорр, и его занесло метелью. Ты бросил Эдамастру, и она сгорела. Какой конец уготован Тринне, лаэрта Эстамаль?»
В ответ я выдал ему какую-то чепуху. А надо было заявить — никакой, у нее совсем не будет конца, я за это костьми лягу, но не дам ей погибнуть. И уцелеют каменные рощи Хальвета, и никетские луга, и неукротимые гномьи кузницы, и озера Талайны, и храмы герцогов. И уцелеет пышный зеленый лес, и башня Кано, и башня Мила, и башня Иройна, и остальные три тоже. И витражные стекла, и тронный зал, и винтовые лестницы, и весь набор аккуратных замковых комнат, где изредка — теперь-то уже изредка — улыбается мальчишка, а кровь по его сосудам течет поровну похожая на ртуть и красная.
…Эдамастра была единой землей, пока не пошла ко дну. И там ее разбило, ее раскололо на четыре отдельных кусочка, на четыре обрывка, и она, обгоревшая, измученная, покорно дремала где-то внизу. И пламя, никуда больше не торопясь, катилось по узкому тоннелю, покрывалось пеплом и золой, сердито, исподволь, само не желая этого, засыпало. Непобедимое драконье пламя, но — с таким потрепанным сердцем, что ему, крылатому, на секунду стало нечем дышать.
Пускай тут будет пустыня, сказал он себе. Пускай хотя бы тут — еще будет. Мысль материальна. Моя мысль — материальна; и да поднимется Эдамастра, погибшая по моей вине, со дна моря. Пускай даже необитаемая…
…и она, конечно, поднялась. Она болезненно изменилась, она треснула, она рассыпалась — как, бывало, рассыпался на миллиарды битых осколков он, — и выглянула из-под воды, и соленые волны в последний раз жадно облизали ее песчаные… отныне — песчаные берега.
Он упал. Сложил свои чертовы чешуйчатые крылья — и упал, и песок бурей завертелся вокруг его мощного драконьего тела, пока оно вытягивалось, пока оно хрустело, дергалось и принимало новую форму. Принимало более привычную, хотя и более хрупкую.
Когда он выпрямился, и его зеленые глаза, окруженные светлыми ресницами, потеряли тонкие грани вертикальных зениц, на песке у полосы прибоя уже сидел юноша. Выглядел он так, словно ему не исполнилось и восемнадцати лет; огненно-красные пряди волос почему-то стояли дыбом, как если бы их долго мучил сумасшедший ветер. Блеклые оранжевые вспышки то и дело плясали под его одеждой, под его плотью и под его костями; кто-нибудь иной, выдернутый с морского дна, истекал бы ручейками соленой голубой воды, а он был сухим, как если бы крылатый звероящер застал его на середине увлекательного путешествия.
Помедлив, он обернулся. На его лице отразилось нечто, весьма похожее на слабый интерес — и он, покусывая тонкие пересохшие губы, негромко уточнил:
