Он был ничуть не более покорным, чем его погибшие друзья. Ничуть не более покорным, чем капитан Грейхарт и сэр Найер. Поэтому сделал ровно четыре шага, неуклюже отбил копье, оскалился… и умер, заглянув напоследок в ясные, ледяные, чудесного голубого цвета глаза шамана.

Кровь лилась по каменной брусчатке полноводной рекой. Сидел, тяжело опираясь на чужое крыльцо, Йохан — и, даже мертвый, он был очень красивым.

— Как досадно, — пожал плечами шаман, — что ты стоял вне радиуса проклятия. Хотя, если не шутить, то мне банально скучно. Давай поиграем? В салочки. Условия тебе наверняка известны. Только, — он подался вперед, — я внесу еще одно, свое собственное. Замри.

Габриэль стоял, не способный пошевелиться, не способный сопротивляться, похожий на тряпичную куклу. Шаман что-то шепнул на ухо одному из копейщиков, и тот немедленно передал ему свое оружие.

Целую вечность голубоглазый человек — или не человек, — шел, и подошвы его низких ботинок, подбитые железом, стучали по камню. Цок, цок, цок, и он оказался невероятно близко, так близко, что, обрети молодой рыцарь власть над собой, он бы отшатнулся и шарахнулся в переулки — благо, не впервые за эти долгие предутренние часы.

Шаман счастливо улыбнулся, обнажая ровные белые зубы и четыре узких длинных клыка, и быстрым, почти неуловимым движением ударил своего замершего противника по левой ноге.

Копьем.

Стало темно. Он барахтался в океане мрака, чувствуя, как волны пытаются его поглотить, и отпихивался от липких щупалец каких-то чудовищ. Он лежал, и его укрывали шерстяным одеялом. Он спал, и ему снился багровый шар, за ниточки подвешенный в черном ночном небе. Этот шар медленно вертелся, показывая солнцу разные бока, и нагревался, а когда пылающие лучи довели его до состояния лавы, он рассыпался клочьями седого пепла, но эти клочья не разлетелись по миру, а зависли в тех же небесах и полыхнули — звездами.

Чья-то крохотная ладонь осторожно легла на его лоб, и он вспомнил.

— О Элайна, — его голос был похож на карканье очень старой и очень больной вороны, — Млар!

— Он умер, — негромко донес до него кто-то. — Но ты не бойся. Рано или поздно все умирают.

Он дернулся, ощутил под собой колючие стебли высохшей травы… и очнулся.

Вверху были светлые древесные кроны. Зеленые с розовым, потому что цвела невысокая, хрупкая и витиеватая сабернийская робиния. За ней расположилась аккуратно выбеленная землянка и накрытая звериными шкурами собачья конура. Из конуры выглядывал сухой нос угрюмого лабрадора, который не спешил реагировать на незваного гостя.

Он действительно лежал на траве. А у низкой кованой ограды, удерживая на коленях довольно большую книгу в переплете из тройной бумаги, сидела на колченогой табуретке уставшая девочка лет, наверное, одиннадцати. Медно-рыжие волосы обрамляли ее худое лицо, под густыми ресницами надежно прятался блеклый серо-зеленый цвет, а под нижними веками, сливаясь в разномастные пятна, целыми архипелагами лежали веснушки.

— Почему я… тут? — выдавил Габриэль. Сесть, по примеру девочки, у него не вышло: левая нога отозвалась такой болью, что он словно бы разучился дышать, а когда снова научился, его уже не тянуло на резкие движения.

Девочка посмотрела на него… странно. Он почему-то был уверен, что у детей такого взгляда быть не должно.

— Ты на самом деле спишь, Габриэль, — сказала она. — И тебе снятся плохие сны. Или, по крайней мере, они тебе снились. Потому что сейчас, — она мрачно усмехнулась, — ты видишь меня.

Он — пожалуй, довольно глупо, — повторил:

— Почему…

— Потому что я такая же, — пояснила девочка. — Я тоже родом из Шакса. Там навсегда остались мои родители. Как и твои.

Он лежал, и в его голове не было ни одной умной мысли.

Робиния. Табуретка. Землянка. Сухой нос угрюмого лабрадора.

— Мы в Саберне? — уточнил он.

— Ага, — согласилась девочка. — На окраинах. Слышишь, там, у обрыва? Это море. Хотя весной оно обычно спокойное.

Он помолчал, напрягая слух, но звука прибоя не услышал. Вместо него был какой-то сумасшедший грохот, будто великан бил своими огромными кулачищами по скале.

— Говорят, в Шаксе, — грубовато произнесла девочка, — поставили стелу. А на ней выбиты имена всех, кого убили в ту ночь. Моего папы. Моей мамы. И твоей семьи тоже. И Млара, и Йохана, и господина Ансельма. И несчастного бургомистра. Ответь, — она встала и, помедлив, подошла поближе, — ты рад, что выбрался оттуда живым?

Он искривил губы. Таверна, четверо копейщиков, раненый мальчишка оседает на каменную брусчатку… у пожилого полковника вместо обычного соленого пота на коже выступает кровь… Йохан красив, куда красивее, чем любой из тех, кого Габриэль называл красивыми людьми раньше…

А за всем этим — иная сторона событий. Перекошенные мамины черты, своды подземного тоннеля. Настойчивые ладони Ру, ее сдвинутые брови и тщетно скрываемые капельки слез.

— Нет, — признался он. — Я не рад.

— И я, — хмуро заключила его маленькая собеседница. — Если бы у меня был выбор, я бы осталась там. И сейчас была бы свежими рунами в камне.

Там, у обрыва, не смолкал сумасшедший грохот. Если бы тогда море вело себя точно так же, корабли утонули бы ко всем чертям, и голубоглазые твари пошли бы ко дну. Оно, усмехнулся Габриэль, не горячее, и дымов нет на горизонте. Сплошная вода и рыбы, а еще киты и дельфины.

— Я обрек на верную гибель, — сообщил он, — их военачальника. Господина Кьяна. Я обрек, и его поглотило море.

— Я знаю, — обронила девочка. — Это было правильно. Как и то, что всю их армию каким-то чудом размазало по нашей земле.

Он зажмурился. Точно, был крепкий, но измотанный человек у грязного уха великана, и этот человек стоял на колоссальном воротнике беззаботно, почти расслабленно, с удовольствием наблюдая, как его мертвые слуги доводят войско детей ангела до безумия…

Странная медно-рыжая девочка. Серо-зеленый цвет под ее густыми ресницами.

— Как тебя зовут? — вежливо спросил он. — И откуда тебе известно мое имя?

— Оно было бы на стеле, если бы ты и правда был с Йоханом, — небрежно пояснила она. — У меня хорошее зрение. Я вижу не только то, что случилось, но и то, что могло бы случиться. Я вижу не только то, что есть, но и то, чего пока нет. И вижу тебя. Этвиза, — ее лицо было равнодушно, — знаменита своими рыцарями, но бывает, что в ее городах появляются колдуны. И если тебе угодно, я колдунья. Или ведьма. Или ворожея. Меня зовут Ребекка. Если моя помощь, — грохот усилился и едва не заглушил эти ее слова, — не противна такому честному воину, как ты, я окажу ее. Запомни. Во сне, если вдруг с тобой произойдет какая-нибудь беда, тебе нужно всего лишь…

Он заворочался под четырьмя одеялами, осознал, что в комнате приятно пахнет воском и малиновым чаем. Но веки были едва ли не чугунные, и у него едва получилось их разлепить.

Никакой девочки, моря и аккуратно выбеленной землянки. Нет — уютная спальня с темными деревянными стенами, а на стенах — выжженные рисунки. Некое подобие журавлей, танцующих на болоте, но болото выглядит, как целое скопление грозовых туч, и осока молниями бьется в их измученных животах.

Ребекку заменил собой некто спящий, с двумя глубокими воспаленными шрамами под пеленой упавших на лоб и щеки светлых волос. Шрамы образовали немного искаженный крест и, наверное, лишь чудом не повредили глазницу.

— Эй, — настороженно позвал Габриэль. — Ты кто?

В тишине потрескивал блеклый огонек свечи. Золотой канделябр почему-то стоял в широком оловянном блюде, где, помимо него, лежали два яблока и гусиное перо с тонким лезвием наконечника.

Рыцарь поднялся, выпрямился и сердито шагнул вперед. Коснулся босыми ступнями холодного пола, дотянулся до локтя спящего человека и… понял, что за несоответствие так его мучило.

Он стоял посреди комнаты. Абсолютно чужой комнаты, и горели свечи, и пахло свежим воском, и шрамы двумя тенями выходили из-под черного силуэта распахнувшей челюсти змеи, опоясавшей собой голову незнакомца.