Поверх длинной ночной сорочки на ней был фланелевый халат, отвороты которого она сжимала пальцами левой руки у горла.

Мы смотрели друг на друга молча. Я смотрел на нее снизу вверх, и мне представилось, что она может сейчас принять меня за проходимца, воришку, который скрытно ночью уходит из ее дома.

– Простите меня, – сказал я. – Я заболел.

Я поднялся, и опять в глазах у меня потемнело.

Она, видимо, заметила перемену в моем лице, произошедшую в этот момент.

– Зачем же вы уходите? Я не гоню вас, – сказала она.

– У меня высокая температура. Я не хочу, чтобы я был болен в вашем доме.

Я протянул ей руку, и она инстинктивно подала мне свою, и когда наши руки соединились, то она странно взглянула на меня.

– Господи, у вас под сорок!

– Я справлюсь, – сказал я. – Вы только, пока я буду болеть, не выходите замуж.

– Вам никуда нельзя идти! Вам нужно срочно вызвать врача!

– Я вернусь к вам. Я не могу не вернуться. Вы только не выходите замуж. В вашем доме я хочу быть здоров. Только светлое… И никакой тьмы…

Я, видимо, говорил бред.

Надев куртку, я отодвигался к дверям, я все отодвигался к ним, бесконечно удаляясь от нее, и наконец увидел, что стою на канале возле дерева, прижавшись к нему горячим лбом, и смотрю, как от заледенелой коры дерева струится пар.

Внезапно мне стало легче, и мне показалось, что страх покинул меня.

Судя по венчикам вокруг горящих фонарей, мороз был очень сильный.

Надо было возвращаться в комнату на Васильевском острове. Но я решил ехать за город.

У перекрестка рычал военный тягач.

Я стукнул по дверце высокой кабины, солдат водитель открыл мне, и сразу я увидел, что выхожу на площадь перед вокзалом.

Посреди пустого пространства в перекрестных лучах прожекторов сверкал памятник Ленину на броневике. Вождь величественно реял над боевой машиной, покрытый снегом и льдом. В ослепительных потоках света он был торжественен и одухотворен…

Снова я увидел себя уже идущим среди деревянных домов и сказочно красивых белых деревьев.

Вдруг сильная радость охватила мое сердце – я уезжал один, а вернулся с Ириной. В этом пейзаже отныне нас было двое.

Не спеша, я дошел до сторожки Лесного царя.

Царь фанерной лопатой расчищал проход от снега.

Я остановился рядом с ним и, покачиваясь, начал молча смотреть, как он работает.

Он воткнул лопату в сугроб и внимательно поглядел на меня.

Мне стало смешно.

– Здравствуй, Лесной царь! – сказал я.

И понял, что он должен быть очень удивлен тем, что я назвал его Лесным царем, потому что я всегда называл его по имени-отчеству – Николай Николаевич.

– Здравствуй! – ответил он.

Я хотел сказать ему:

«А все-таки я связал в том узоре две нити!»

Но вместо этого произнес, улыбаясь:

– Многое человек может…

Деревья длинным строем быстро поплыли мимо меня, и я легко, безболезненно, как в пух, повалился в мягкие, белые, холодные, безбрежные снега.

Поезд опоздал и пришел в Ленинград в половине первого ночи.

Отец и мать встретили меня у вагона.

Мы ехали в полупустом троллейбусе, мать сидела рядом со мной, трогала меня руками, мои волосы разворашивала, меня целовала, а отец молчал и был угрюм. Я догадался: они в ссоре.

– Ты скучал без нас? Ты пил парное молоко? – спрашивала мать и восклицала: – Как ты вырос за лето! Господи, у тебя уже седые волосы попадаются!

Я смотрел в окно, забрызганное каплями мелкого дождичка; то черный, то ярко освещенный, проплывал за ним мокрый город, и я испытывал чудесное ощущение нереальности происходящего. Ранним утром я находился в далекой русской деревне, сквозь туман блестело солнце, шумным колышущимся стадом шли вдоль заборов коровы, и вот… Лето позади, прерывисто завывает электродвигатель, в железном ящике что-то громко щелкает и вспыхивает вольтова дуга.

– А знаешь, – говорит мать, – у нас новые соседи. Люди очень приличные. Он – инженер, она – учительница в школе, еще полуслепая старушка – его мать и двое их детей. Старший учится в Москве в университете, а девочке, как и тебе, двенадцать лет. Она занимается музыкой. Ты ведь любишь музыку?

– Да, – машинально отвечаю я.

И утром просыпаюсь от звуков фортепиано.

Первое, что воскрешает моя память, – самолет-истребитель, который я видел вчера во время стоянки поезда в лесу на глухом разъезде. Самолет был закреплен тросами на одной из грузовых платформ товарняка, вставшего напротив нас. Крылья у самолета были сняты, но и обескрыленный он вызвал мое восхищение. Я спрыгнул на землю и между путями подошел к нему. Тайна его заключалась в том, что, как и я, он был тяжелее воздуха, но умел летать. Он бывал в небе! Проводница начальственным криком загнала меня обратно в вагон. Тогда я бросился к своему месту, достал из чемоданчика фотоаппарат, подаренный мне отцом на день рождения, и, прильнув к окну, сфотографировал истребитель. «Погоришь! – сказал мне человек с верхней полки. – Он секретный». Другой человек с другой полки заметил: «Секретный закрыли бы брезентом». «Все равно погоришь», – сказал первый.

А следом за самолетом я вспомнил: «Девочке, как и тебе, двенадцать лет».

Пока я раздумывал, какая она, девочка доиграла до середины пьесу из «Времен года» Чайковского, сбилась, начала заново, но пальцы и в этот раз не справились с трудным пассажем.

Я надел брючки от спортивного костюма и пошел в кухню умываться.

Я увидел девочку со спины.

Она разогревала в ковшике на газовой плите еду.

Она была тоненькая, угловатая, в темной короткой юбке и розовой футболке. Две широкие черные косы спускались по ее спине ниже пояса, и на голове среди густых, мелко вьющихся волос белел ровный пробор.

Она повернулась ко мне и сказала, смущаясь:

– Здравствуй! Мы ваши новые соседи.

Я начал умываться. Я ничего не смог ей ответить. Ни единого слова!

– Хочешь, заходи к нам? – сказала она.

– Нет, – буркнул я в бегущую струю воды.

Девочка была оскорблена моим ответом.

Я слышал, как она ушла.

Вернувшись в комнату, я почувствовал, что улыбаюсь и не могу прекратить улыбаться. Я открыл крышку моего секретера – шаткого детища из фанерованных опилочных плит с выкрошившимися шурупами – и уставился на царящий внутри беспорядок.

Я смотрел на хаос книг, тетрадей, банок с фотореактивами, обломков разбившейся авиамодели… и улыбался.

Минут через пять я выглянул в полутемный коридор.

Напротив отворенной соседней двери висела в воздухе незнакомая старуха в серебристом халате. Сноп солнечных лучей, ярко бьющий из комнаты, высвечивал в ней затихающую жизнь.

– Добрый день! – сказал я вежливо.

Старуха не обратила на меня внимания.

«Глухая!» – понял я.

Чтобы снова побыть в кухне, я дважды вымыл уши и шею. Едва мне мерещилось, что я слышу шаги, я хватался за мыло и начинал намыливать щеки и лоб. И все же девочка прошла за моей спиной неожиданно. Она удалилась в самый конец коридора, и я услышал, как стукнула квартирная дверь.

Я вылетел на лестничную площадку следом за ней и заглянул через перила в пролет лестницы.

Я увидел ее двумя этажами ниже. Быстрая, легкая, часто-часто перебирая ногами, она сбежала по ступеням до самого дна лестничной клетки и исчезла.

Вечером я ураганом носился по квартире, катался по паркету на ногах, кричал Тарзаном, забежал в закуток, где под потолком висел дамский велосипед, залез на лестницу-стремянку и с самого ее верха спрыгнул на пол с таким грохотом, что мать, подозрительно взглянув на меня, строго спросила: «Что с тобой происходит сегодня?» – «Ничего», – поспешно ответил я.

А произошло со мной вот что: отныне я ничего не хотел более, чем только смотреть на лицо этой девочки.

Через два дня Инга Александровна, ее мать, зашла к нам одолжить стакан муки и, взяв меня под локоть, сказала:

– Пойдем, я познакомлю тебя с Мусей!