— Блять-блять-блять, почему, скажи мне, чем я… чем я мог заслужить тебя. Это безупречно, блять, нет, ты безупречен.

Руки Кроули — ловкие и быстрые — срывают жилет, его хаотичные движения, резкие и острые, пытаются расстегнуть другие пуговицы. Пуговицы. Так много чертовски неудобных ужасных пуговиц для его дрожащих непослушных пальцев.

Вот тело Азирафеля, и вот руки Кроули — наконец, нашедшие свое место. Тепло и мягко, Кроули скулит сквозь сжатые зубы, от того, насколько это хорошо и правильно.

ты великолепен, я хочу, чтобы ты сказал это вслух. единственное, чего я хочу.

Азирафель опять смеётся. По-доброму и мягко. Его пальцы в волосах Кроули — коротко-стриженных, неплохо уложенных волосах.

Глаза Азирафеля — блестят. Буквально блестят. Как светлячки, как маяк, как дальний свет фонаря в гуще леса.

— Глупый. Глупый-Глупый Кроули. Ты умудряешься быть по-демонически умным в некоторых вещах, но, ох, черт…

Вот руки Кроули — наученные и натренированные — ласкают его тело. Живот, грудная клетка, ключицы.

Кроули трогал миллион людей, но имел лишь легкое представление о том, как можно касаться Азирафеля. Как было бы правильно его касаться. Он хотел думать, что он делает все правильно, но сейчас он думает о том, что он просто дрожащий идиот, чьи руки просто хаотично трогают то, о чем он мечтал шесть тысяч.

шесть тысяч «я тебя люблю» между ними.

давай сыграем в эту игру ещё раз.

— Глупый, — вторит ему Кроули. Это может значить все что угодно. Это значит все что угодно. Его губы касаются носа, губ, подбородка — невыносимо. Со страхом, с нерешительностью, будто бы он ещё не сделал своего выбор, а он сделал. Когда? Кажется, с этого момента прошло ещё шесть тысяч.

Шесть тысяч чего?

сейчас есть только цвет твоего голоса, Азирафель.

Голос Кроули — он дрожит. Его цвет — страх.

Страх перед желанным. Страх перед невозможным. Его руки делают то, что должны. То, чем они должны были заниматься эти шесть тысяч лет. Кроули бредит. Он не разделяет реальность и сон — цикличность его мыслей не имеет связи между собой, и единственное разумное там — то, как раздается голос Азирафеля. Эхом и литавром. давай, расскажи мне об этом ещё больше.

— Господи, да, я хочу, Кроули, я всегда хотел.

— Ангел, — голос Кроули — это всхлип. И это то, из-за чего все существо Азирафеля сжимается в атом, и этот атом — он болит. Шесть тысяч ради того, чтобы услышать то, как он это говорит. Назови так мое имя, прошу тебя — вот о чем бы хотел его попросить Азирафель, но у него нет сил. Нет вообще ничего. Только руки, запечатывающее на его теле память мгновения. — Я люблю тебя. Больше, чем когда-то любил небо и Богиню. Больше, чем что-либо, когда-либо. Я люблю тебя. Позволь мне…

— Черт возьми, да.

Кроули, кажется, мог сгореть. Будто бы он горит из самого своего нутра. Будто было в нем что-то — спички, керосин и дрова — которые заставляли его гореть.

Жилетка, рубашка, пальто — одежда Азирафеля путается в их ногах, когда они слепо пытаются дойти до кровати. Их губы не отрываются друг от друга, их глаза закрыты, и лишь Кроули позволяет себе на секунду их прикрыть, и понять, что это все, должно быть, заслуженно.

Он бы хотел так думать. Но он думает, что это всё слишком хорошо, чтобы быть правдой.

Есть особый шарм в том, чтобы после неудачного апокалипсиса валиться с Азирафелем на постель, сплетая руки, губы, тела, атомы. Кровать огромная. Большая. Мягкая.

Кроули с трудом опирается на руки по обе стороны от Азирафеля, не убирая губ. Его спина, его талия и бедра — руки Азирафеля тщетно пытаются уследить за всем этим, но он старается.

Они спешно стягивают с себя обувь и штаны. В хаосе — в таком бы хаосе пребывало бы мироздание, если бы конец света все-таки бы случился — они растегивают молнии и пуговицы, застежки на обуви и пряжки на ремнях. Их движения хаотичны.

Наконец, Кроули — обнаженный, без сантиметра гребаной, ужасно не идущей нихрена в этот момент ему ткани — прижимается к нему. Его кожа — горячая и мягкая.

— Ты невероятен, — Азирафель говорит это, когда его ладони исследуют все тело Кроули. Обнаженное и открытое. Твердое и острое. Лопатки и позвоночник, напряженные бедра и мышцы. Черт, да, давай, скажи это ещё раз, скажи мне, что тебе хорошо из-за меня. Скажи мне всё, чего бы ты хотел или хочешь, я сделаю всё. Позволь мне.

Ты и я. Мои руки и тело.

Непостижимость — главный ингредиент блюда под названием «божий замысел».

Суть всего этого в том, что у всего есть смысл. Назначение.

Так вот, Азирафель, знаешь ли ты, для чего был создан я? Для чего сделали тебя? Твое тело, сознание и существо?

для меня.

мы сделаны исключительно друг для друга.

вот в чем смысл.

Кровать скрипит, когда Азирафель выгибается в спине. Так она запоминает его излом, градус дуги, которую принимает изгиб его спины. Так она запоминает то, как его плечи и затылок сильнее вдавливаются в неё. Так Кроули скрипит зубами, чтобы не заскулить снова.

цвет безграничного осознания бушует меж их телами. осознания и принадлежность.

давай сыграем в эту игру ещё раз.

То, как Кроули ищет его руку, как их пальцы переплетаются, как губы сотни, нет, бесконечное количество раз тычутся в чужие губы, выхватывают поцелуй, и снова, снова, снова они падают. Куда-то, где нет дна. Где нет конца. Они — середина.

они — абсолют.

мелово-белый — цвет твоего голоса и дыхания — вот кто мы.

найди меня там.

я ждал тебя там всегда.

Губы находят теплую мягкую шею. Язык — ловкий и быстрый — вылизывает жадно. Губы Кроули и его язык, его пальцы и бедра — такой быстрый, идеально-верный, его движения и дыхание — он зачаровывает. Он двигается по-змеиному пластично, и кровать продолжает скрипеть под ними.

Кроули трогает его плечи, грудь, живот и бедра. Проводит кончиками пальцев от внутренней стороны бедра до коленки, и обратно. Это — траектория нежности. От пункта а, до пункта в. Между ними — абсолют.

Ладони Кроули — требовательные и горячие — очерчивают каждый изгиб его тела. Запоминают. Его руки — хранят память, и теперь этот момент вытесняет все другие. Вот он, пункт а. И я не знаю куда он нас приведет.

Азирафель ищет губами чужие губы, натыкается на адамово яблоко — оно дергается, когда горячие влажные губы обхватывают его — линию челюсти, подбородок, скулы, и, наконец, встречаются с чужими губами. Это встреча двух любовников после расставания в год, страстная, горячая и чувственная — она создает в их головах взрыв, который разбивает их на сотню мелких осколков, но тут же — собирает заново.

Ладони Азирафеля на сгибе талии — скользят к бедрам. Он тоже запоминает его. Нет. Не так.

он хочет запомнить его тело.

выучить. заучить так, как он не знал ни одну книгу или рассказ.

Вот его любимая книга — книга о страхе, внутренней борьбе и самой искренней и переданной любви. Кроули. Вот его любимый текст.

Граница — пресечение двух миров.

на ней есть только мы.

Кроули нависает сверху, закрывает собой потолок. Волосы падают на лоб, и Азирафель спешно их убирает, оставляя свой поцелуй между сдвинутыми бровям, разглаживая морщинку.

Взгляд Кроули бешеный и дикий. Он будто не понимает происходящего.

вранье.

он заучивает происходящее.

если завтра мне и суждено умереть в самых страшных муках, то пусть ты — это последняя память, что будет хранить мое тело. эфемерное и материальное.

оно было создано для тебя.

богиня знало свое дело. определенно.

Их губы встречаются снова, и Кроули стонет в поцелуй, потому что его разрывает все то, что происходит. Все то, о чем он мечтал. Все, о чем он не мог попросить — “черт, я же не для Азирафеля, он достоин всего самого лучшего, черт возьми, а не меня”.

Азирафель прижимается в ответ — грудью, животом, бедрами. Обнимает и тянет на себя, в себя. Под кожу и мясо. Кости и нервные окончание. Там — начало. Там его существо. Что-то громче слов и взглядов. Что-то, о чем не говорят — невозможно такое произнести вслух.