Я так намучился.

Кроули представлял это миллион раз — то, как они поцелуются. Тысячи вариаций, сотни позиций, бесконечность возможностей. Было столько вариантов, но не один, черт возьми, ни один не был похож на происходящее. То, как ладони Кроули скользят по чужой напряженной спине — так дуб, спиленный у подножья, падает на землю. Губы Азирафеля на губах Кроули — так цунами уносит жизни сотни людей.

Так ощущается драма, трагедия, катастрофа. Вот такой у них цвет. Такое это чувство.

Кроули не видит и не чувствует ничего, кроме цвета волос Азирафеля.

цвет твоего голоса, взгляда и тела.

Безграничный мелово-белый цвет твоего существа.

вот что вижу я.

Их губы соприкасаются, касаются друг друга, двигаются и вторят друг другу — самый прекрасный танец. Так лепесток сакуры падает на небольшой пруд. Запах Японии, яблок и хризантем.

Отведи меня туда, где бы нас не знали. Я не хочу порицания. Я не хочу угроз.

ты и я, наши тела и бесконечность.

вот о чем все это время говорила богиня.

Если столько требовалось драться ради этого момента, то, что ж, Кроули совсем не против. Это того стоило. определенно.

Вот кровать Кроули — большая огромная мягкая кровать, хранящая память о том, как абсолютно несчастный в своём одиночестве Кроули метался на ней в дурном сне. В дурном отсутствие сна. Вот стены — металлическо-серые — даже они хранят несчастные попытки заснуть.

Тело Кроули — змеиное. Даже в человеческом обличье он по-прежнему змея. Гибкий, быстрый и хлесткий. Он может неестественно выгибаться и сгибаться. Выворачивать суставы и, кажется, даже сгибать кости.

Его тело не нуждается в законах физики, биологии или хоть в чем-то, что имеет хоть толику точности и априорности.

Единственное, в чем нуждается тело Кроули — которое он не выбирал — это Азирафель. Его тело было создано для него.

Так богиня создавала эдемские яблоки для соблазнителя.

Ничего святого не существует без тьмы.

Никакое проклятье не сможет существовать без света.

белое без черного.

черное без белого.

об этом кричали ещё инь-янь.

Это цвет границы — вот что это такое.

Цвет разграничения, различия, цвет оппозиции.

Вот ты, и вот я — мы по разные стороны баррикад, но, хэй, что будет, если мы перешагнем линию. Что происходит на этой линии — между нами? Что творится между нами.

расскажешь мне?

Давай на чистоту, об этом писали уже давно.

Я помню Цветаеву. Черт возьми, даже она об этом писала.

я тебя отвоюю.

Это то, ради чего меня создала Богиня. Теперь я понимаю.

Так вот, моя кровать — ты позволишь ей запомнить нас? Я сохраню каждую вмятину, каждую складку, что оставит твое тело. Я поставлю это в музей.

Этот экспонат. Это кровать, хранящая отпечаток твоего тела. Этот экспонат в музее с надписью: «место, где пересекаются параллельные, где существует границы, где цвет твоего тела — бело-меловый

бело-меловый. цвет начала. цвет вселенной.

покажи мне себя.

— Сколько это, черт возьми, длится? — голос Азирафеля звучит громко, бьет по голове, изнутри головы. У Кроули руки дрожат, губы дрожат, все тело дрожит. Сколько? Я не знаю, дорогой, ничего не знаю. Бесконечность не предел, черт, это же из мультика. Глупого мультика. Почему в такие моменты ты не вспоминаешь цитаты, которые бы смогли иметь вес, нет, ни черта — один бред. У Кроули голова кружится, его ведет, он себя не чувствует — его тела не существует. Существует только тело Азирафеля. Бесконечное и единственное.

— Шесть тысяч… — обрывает Кроули и снова целует. Целует, целует, целует, и ощущает, как пол под ногами дрожит и трясется, как он исчезает, и Кроули цепляется за Азирафеля, как утопающий. Шесть тысяч чего?

Шесть тысяч вселенных, в которых один день — бесконечность.

Вот столько это длилось по ощущениям.

Свет из окна от фонаря полоской блуждает по комнатам, находит их и идет дальше — постыдно прячется у картины.

Ноги их не держат, и сам Азирафель цепляется так, будто тонет, и он даже, черт возьми, не дышит. Им не нужно дыхание — и никогда нужно не было — но сейчас это другое. Когда появляется другой жизненноважный процесс, куда более нужный, дыхание прерывается. Даже ритм сердца — прерывается.

Технически сейчас они — мертвы. Придя бы сюда любой медик, он бы всех до единого стал бы заверять, что они — мертвы. Нет дыхания, нет пульса, нет ничего.

Только одна чувственность, рождающаяся от двух черт, от двух крайностей. Оппозиция, черт возьми, любви.

дай мне это, я не отрекусь, я никогда бы этого не сделал.

Они чуть с ног не валятся.

Вот кровать Кроули, и вот эта комната. Вот Кроули вжатый лопатками в стену, вот и Азирафель, который рвется ближе. Их руки, блуждающие по телам друг друга как по лабиринту, ищут что-то, чего хотели шесть тысяч.

шесть тысяч непостижимого.

только не вслух, умоляю, не говори этого вслух.

— Я безумно люблю тебя, милый.

Стон разрушает все, что было до этого. Стон от услышанного. Стон наслаждения. Стон от любви. Черт возьми, Азирафель прекрасен. Абсолютно точно, он прекрасен.

Ноги заплетаются, а пальцы рыщут по чужому телу. Кроули боится убрать от него рук, боится, что этого хватит, чтобы оттолкнуть.

Кроули сделал свой выбор.

а что насчет тебя, Азирафель?

Он ведь не знал. Понятия не имел.

То, что происходит — карусель. Они чуть не валятся, когда пытаются дойти до кровати. Кроули позволяет себе лишь на доли, на жалкие доли секунд, убрать руки (это те моменты, которые он чувствует как падение), когда чуть подается плечами вперед, смещая лопатки, и отставляя руки чуть в сторону — он позволяет Азирафелю сдернуть с себя куртку.

Рваный выдох, когда их губы отдаляются на минимальную дистанцию. Руки Азирафеля хватают за края пуловера, тяня их резко вверх.

Тело Кроули — он его не выбирал. Но то, с каким восхищением Азирафель проводит по нему ладонями — Кроули снова падает.

бесконечное падение, черт возьми. нет. это полет. полет вниз.

или вверх?

Кроули уже не имеет понятия ни единого.

Руки Азирафеля, его теплые ладони — они касаются напряженного живота и ребер, грудной клетки, ключиц. Это все переполнено какой-то фарфоровой бережливостью. Кроули заучивает то, с каким нажимом он касается его. Касается так, как не касался ничего.

Будто бы Кроули был чем-то святым, и от одной этой мысли Кроули снова хочется застонать — он так и не успевает понять, от боли ли, или от наслаждения.

Демонический коктейль эмоций, чувств и касаний.

Кроули впивается своими губами в шею. В белую чувствительную шею. Ладони на его ребрах застывают, а после проходятся к спине. Напряженной спине. Вот пальцы Азирафеля — они идут за каждым позвонком, сосчитывая будто бы.

— Пожалуйста.

Азирафель просит, и Кроули стискивает зубы, давит в себе стон, который вырывается рваным хрипом. Единственное, чего он хотел, чего он хочет — это разрешения.

И это сбивает его с толку.

Лишь на секунду его руки застывают под рубашкой на мягком теплом теле. Лишь на секунду он позволяет себе посмотреть ему в глаза.

И он говорит:

— Я остановлюсь лишь один раз, и ни разу больше. Я хочу знать, что ты… что ты хочешь.

Азирафель улыбается. Это одна секунда — и руки Кроули снова касаются его так, будто бы это единственное, чего он хотел и желал. В общем-то, да, так оно и было. Это и есть правда. Истина.

— Не будь глупым, дорогой.

— Я не могу, Азирафель, черт возьми, если бы я мог, я бы сделал всё… раньше. Многим раньше, черт, я не могу, — они встречаются лбами, и пальцы Кроули расстегивают нижние пуговицы на жилете. Кроули и его ловкие пальцы. Тишина и ритм их дыхания.

— Можешь. Ты всегда всё мог, Кроули. Ты можешь даже больше, чем думаешь, — дыхание Азирафеля — сладкое. Теплое. Оно пахнет чем-то, о чем Кроули болезненно вспоминать. Это то, что натренировало в нём садистское наслаждение. Что-то, что он может получить только от Азирафеля. Болезненная привязанность. — Ты больше, чем все они вместе взятые. Ты невероятен, дорогой, ты просто не понимаешь этого. Когда-нибудь, — его рваные выдохи — так ураганы уничтожают поселковые города. Так дома падают с высоты в несколько метров. Так в Кроули ноет что-то, о чем писали миллионы людей. О чем ему кто-то когда-то говорил. Во что он не верил. — Когда-нибудь ты поймешь.