Тип в гражданском оттягивает Мари веки.

– Отойди! Отойди! Отойди! – подает она голос по-русски.

  Отталкивает всех рукой, не подпускает и подоспевших врачей из скорой.

– Ничего страшного, поверь! Ничего страшного, – не отходит от меня телезвезда-полицейский.

– Знаете, – реву, – чей он сын, и потому выгораживаете!?

  Рядом, за дверью, осматривают на состояние вен паханов.

– Слава Богу, не  в кайфе. Ни один! Не волнуйтесь, мадам! – обхаживает Нату кто-то из силовиков. – Нас бы устроило, если… Но нет! Ни один… Никто!

Ждем носилок.

  С ними задерживаются.

  Телезвезда-полисмен поднимает-таки Мари на руки, доносит до лестницы, передает мне, я сношу ее вниз, проношу по коридору, ощущаю некоторое облегчение от того, что покидаю этот отдающий мертвечиною дом.

– Мари, не бойся! Мари-и… Это я, и все хорошо… – шепчу своей доченьке, но она не реагирует. Разве что не отталкивает, как давеча:

– Отойди! Отойди!

  Подношу ее к карете скорой помощи, распахиваем дверь сзади, укладываем на носилки.

– Везем в Михайловскую! – распоряжается врач.

– Где эта Михайловская, черт ее знает! – оглушенный, врубаюсь не сразу, а ведь вырос на Земмеле.

– Да рукой подать! Езжай за нами…

– Садись ко мне,  – заботливо предлагает Джомарди.

– Да нет, я на машине.

– Погоди, Каха! А я?! – бросается ко мне Ната.

  Юркает в машину, дрожащими руками зажигает и закуривает сигарету.

– Что с ней будет, Каха? Что будет с девочкой? – твердит всю дорогу.

– Ну, теперь, слава Богу… присмотрим!

– Ну, ты и орешек, Каха! Отыскать только по номеру телефона! – безоговорочно   признает мою оперативность Ната.

  Подъехали к Михайловской.

  Я тормознул у ворот.

  Выкатили носилки с Мари, забежали с ними во двор.

  За неименьем свободных мест в реанимации острых отравлений для Мари притащили койку из заначки.

  С Мари занялась некая Нино, врач в голубом халате. Ввела в вену кровеочистительное, видимо, гемодез.

– Хорошо, что ее вырвало, – констатировала убежденно, – не то было бы хуже…

  Я тем временем отвалил десятку скорой.

  Две отсчитал за то, что открыли историю болезни.

Пообсуждали с Натой, почему Шалва Маркарашвили не отворял нам дверей, почему мешал Мари звонить, и я рванул в наркоцентр разузнать, что делать дальше.

  Там сказали, чтоб я принес мочу, а крови не надо.

  По тому, как ты рассказываешь, может возникнуть подозрение, что ей что-то влили в напиток, намекнул мне один тип. Черт возьми, я ведь немножечко врач, а сейчас как осовел.

  Вернулся к Нино, врачу.

– Нужна моча!

– Нет, катетера я ей не поставлю. Жалко! Впрочем,  дам мочегонного.

Взимает с меня восемьдесят семь рублей за устранение алкогольного отравления.

– Утром, может быть, отпущу домой… Вы знаете, она почему-то говорит со мной по-русски. Видимо, думает, что все еще в той компании. «Что ты выпила?» – спрашиваю я, а она мне: «Ману!» «Чего-чего?» – не поняла я. А она: «Ах, вы не знаете, что такое мана?» Что это за мана, вам самому известно?

– А черт его… водка, должно быть, такая, – наобум брякаю я.

Пока я мотался домой (пополнить содержимое моего истаявшего бумажника), в больницу пожаловали мать Шалвы Маркарашвили госпожа Тамара и его вращающаяся в кругу моделей и модельеров тетушка Натали.

  Госпожа визгливо убеждала Нату, что Шалва, Божий агнец, никак не возьмет в толк, чего это Мари набралась, идучи к нему, в баре, любопытствовала, не требуются ли нам бабки.

  Сочувствую Нате, попробуй сладь с этакой!

  Несусь дальше. Начальница химико-токсикологической лаборатории Кета Яшвили оставляет у себя мочу, в ответ на что наутро мне выдают заключение:

«Иммуннохромтестовым исследованием в биологическом материале не обнаружено барбитуратов и заменителей бензодизепина».

  Лаборант Диана Имедадзе заговорщицки сообщает, что хоть, правда, в анализе не зафиксировано ни психотропных веществ, ни опиатов, но…  в городе чрезвычайно участилось применение клофелина. Что четыре таблетки растворяют в чае или даже в спиртном, вкус их от этого не меняется, но через несколько минут принявший слабеет, как от увесистого удара, сначала у него заплетается язык, потом речь срывается совсем, и он впадает в полнейшую отключку, что, однако, никак не сказывается на респираторной системе. Ссылается на свою приятельницу, отправившуюся в ресторан с другом, а очнувшуюся в постели человека, которого не переносила на дух. Метод уже приобрел известность,  им с удовольствием пользуются грабители и не чураются девицы легкого поведения. Но в Тбилиси аппаратуры, устанавливающей наличие клофелина в моче, не имеется, и анализ надобно производить в Москве, в небезызвестном Институте скорой помощи имени Склифосовского, в реанимационном отделении Центра острых отравлений, в химико-технологической лаборатории. И пока до нее доберешься, моча, сколько ее ни обкладывай сухим льдом, замутится, и поди разгляди в ней барбитураты да опиаты!

  Пробиваюсь к профессору кафедры фармакологии медицинского университета Тинатин Лисашвили. Уж если кто и расстарался, так эта ученая дама, но как отыщешь то, чего нет, то есть работающего над клофелином эксперта.

Всех врачей первым делом ставлю в известность, что жаловаться не намереваюсь, а просто желаю знать, применялся клофелин или не применялся.

Ната рассказывает, что, как выяснилось, Мари днем приняла противоаллергический супрастин, потом, вечером,  запила его у Маркарашвили стопкой, а по словам последнего, четырьмя стопками, водки, после чего… Ничему из этого вздора не верю.

  Маркарашвили сказал по телефону Мари, что пусть мать его так и разэтак, если он хоть к чему-нибудь во всем этом причастен, и хочет объясниться с ее папашей, то есть со мной, на что Мари посоветовала и думать не думать попадаться ему на глаза.

  Наутро, после дежурства, захожу к Мари рассказать, по давней привычке, что у меня нового, порадовать тем, что давеча к нам зашел Чабуа Амирэджиби, подарил мне свою новую книгу с автографом… Захожу – и немею, столбенею, – у моей девочки, у доченьки моей – взгляд затравленного, загнанного зверька. Как, как люди додумываются до такого? – говорят, спрашивают ее глазки.