Но Кили опередил ее, поспешно поднявшись и оставив незаконченным ужин на столе.

— Тауриэль, — выдохнул он, подойдя к ней, словно не веря собственным глазам, — ты пришла.

И взял ее за безвольную руку.

***

Мучительная серость мира исчезла. Сквозь ее пальцы текла сама жизнь, и Кили чувствовал разряды, пронзающие его с ног до головы.

— Ты пришла в такое место, чтобы увидеть меня, — тихо сказал гном, не отпуская ее руку, — здесь же… просто ужасно.

— Я не боюсь.

Она вздрогнула, сказав это. Кили улыбнулся, закончив про себя свою же, когда-то сказанную фразу.

— Просто ужасно, — повторил он, — знаешь… будет лучше… давай поднимемся ко мне. Не хочу, чтобы все эти, — он кивнул на вылупившегося Гаса-трактирщика, — глазели на тебя.

Шаткие деревянные ступени, казалось, все никак не кончались. Тауриэль перешагнула порог его скромно обставленной комнатушки, и Кили поспешил распахнуть окно и впустить свежий воздух.

— Ты здесь живешь? — спросила эльфийка. Кили нахмурился, может, чуть резче, чем следовало, ответил:

— Здесь.

Тауриэль потрогала рукой крепкий дубовый стол, нагнулась, выглянув из окна — успев как раз вовремя, чтобы разглядеть очередную увлекательную серию из разборок старого рыбака и его жены — и с улыбкой оглянулась на гнома.

Она так редко улыбалась! Кили готов был простить ей все, что угодно, когда видел ее улыбку. Даже и прошедшие мучительные пять лет. Даже и то, как он хотел ее — до полной неспособности мыслить и стоять прямо.

— Мне нравится, — тихо сказала она, — у тебя лучше, чем там, где живу я.

— Расскажешь? — попросил он. Тауриэль улыбнулась уже совсем невесело.

— Тесно. Скучно. Очень одиноко.

«Переселяйся ко мне», едва не выдал Кили, но вовремя прикусил язык. Куда, ей, прекраснейшей из прекрасных, жить в грязи постоялого двора, среди проституток и воров? Нет, она достойна много лучшего. Парчовых подушек под ноги, ковров ручной работы…

Какая-то далекая мысль мелькнула и снова пропала в голове Кили, но он не желал отвлекаться от того, что происходило здесь и сейчас. Тауриэль опустилась на низкий табурет у стола, немного застенчиво взглянула в сторону гнома, очевидно, сдерживая множество других вопросов.

— В Горе, должно быть, тоже много народа, — несмело продолжила она.

— Моя семья там, — пожал плечами Кили, и встал с кровати, — но я не хочу… мне…

Словно ступать по тонкому льду, по тростинке над озером лавы — говорить с женщиной, которую желаешь столь страстно!

— Но ты ведь женишься, — выпалила Тауриэль, словно не слыша его, — как же вы будете здесь жить?

Кили замолчал. И вдруг понял.

— Не я. Мой брат, Фили, женится. На подруге детства.

— О, — тихо ответила эльфийка, и Кили насладился редким зрелищем бесподобного румянца, украсившего ее лицо. Как бы ни было там, ему нравилось видеть ее смущение.

— Я оставил наследство в Горе, — сказал он, продолжая, — и решил попробовать добиться чего-нибудь… один.

Тауриэль безотрывно смотрела ему в глаза, и вдруг он понял, что слова больше не потребуются. Слова, которые до сих пор звучали, лишь возводили между ними стену, которая внезапно оказалась не нужна.

— Мне нравится добиваться всего самому, — наконец, сказал Кили, подходя к эльфийке, — мне нравится жить одному. Я всегда могу вернуться, если захочу. Моя семья — это моя сила. Но и сам по себе я люблю чего-то стоить.

Тауриэль выдохнула. Глаза заволокло странным манящим туманом, и, уже не соображая, что делает, Кили сделал поспешные несколько шагов — и прижался губами к ее губам.

В этот раз ему пришлось даже слегка наклониться.

***

Комната пахла им. Стоило Тауриэль переступить через порог, и его запах обрушился на нее, окружил, и опьянил. Достаточно опьянил, чтобы она сняла плащ, и села на низкий табурет, думая о том, как бы привлечь его как можно сильнее. Смотреть пристально? Встряхивать волосами? Ревниво следить за его глазами, заставляя смотреть на себя?

Она поймала себя на безотчетном движении — стоило ему повернуть голову в ее сторону, и она против воли прикасалась рукой к груди — так, как хотела бы, чтобы он прикасался; и уже несколько раз облизала пересохшие губы (на самом деле, пересохли).

Воздух стал слишком тяжел и тягуч. Искрились глаза Кили, шевелились его губы, он что-то говорил — вибрации пронзали пространство.

Тауриэль забывала дышать. Она могла думать только том, как он одуряющее пахнет — не цветами и не сладостями; пахнет терпким молодым потом, табаком, огнем и жаром кузницы, солью и ветром. Ей хотелось приникнуть к его груди, и прошептать его имя; попробовать его на вкус, и дразнить поцелуями. Хотелось выгнуть спину и замурчать, как кошке, попросить: «Дотронься до меня», хотелось…

И, когда Кили расслышал ее немой призыв, то не колебался ни мгновения.

***

Сумасшествие, не иначе, влекло их друг к другу. Невозможно было больше ни на секунду остановиться. Невысказанное перестало иметь значение. Все перестало иметь значение. Под загрубевшими от работы, мозолистыми пальцами гнома вздрагивала Тауриэль, поддаваясь всемогущему влечению, сама тянулась к нему навстречу, прижималась к нему.

Руки у обоих дрожали. Все это было не так, как мечталось, совсем. Может, именно потому, что все возможные варианты уже оказались пройдены и все сюжеты фантазий — засмотрены наизусть.

Одного только прежде не знала Тауриэль — что сладость речи гнома может превосходить всю силу поэзии эльфов. Нет, не просто превосходить. Искренний, задыхающийся голос Кили, его шепот, навсегда разрушил очарование любой эльфийской баллады. От интонаций его глубокого бархатного голоса, прямоты слов делалось горячо, а между ног — влажно.

— Тауриэль, — шептал он ей в ухо, медленно убирая волосы с шеи и по одной вынимая заколки из ее волос, — золотая моя госпожа… сколько раз в своих мечтах я брал тебя — и сколько раз я ненавидел эти мечты!

Руки его проникли в вырез платья.

— Твоя нежная кожа, нежнее лепестков цветов, которую я так хотел целовать. Твои волосы, которые я хочу видеть единственным твоим покрывалом…

Теперь он касался ее везде. Целовал, удивляя сладким вишневым привкусом своих губ, и говорил, говорил — не замолкая.

— …целовать тебя… до утра. Целовать тебя всю. Ласкать тебя везде…

А эльфийка, напротив, онемела. Слова не шли с языка. Больше того, Тауриэль боялась лишний раз двинуться. Боялась отвернуться от его лица, потерять из виду его глаза, встрепанные волосы, родинку на шее. Боялась, что он отнимет свои руки — и мир тогда рухнет.

— Сможешь снова меня полюбить? — спросил Кили, и пальцы его незаметно скользили вдоль ряда мелких пуговок на ее спине. Тауриэль молча кивнула, — позволишь мне любить тебя?

«Кили», жалобно выдохнула она едва слышно, и имя его развязало ее движения. Она поднялась, отошла на несколько шагов к высокой кровати, медленно повернулась к нему лицом, и спустила платье с плеч.