…Кили нахмурился, едва только увидел в Дейле отстроенное новенькое здание посольства Лихолесья. Оно непривычно выделялось среди своих соседей: слишком белое, слишком сверкающее, слишком чистое. Чистенькое. Надменно напоминающее о том, что эльфийский народ снизошел до людей — имел такую необходимость.

Хотя все знали, что снизошел король Трандуил — ну и имечко! — вовсе не до людей, а до Горы, гномов, и хранящихся у них богатств.

Последние пять лет многое изменили в жизни Горы, ее обитателей, Дейла — и в жизни самого Кили. Возможно, изменений было слишком много.

Конечно, нечего было удивляться, что Горой стал править Даин. Разве кто-нибудь после смерти Торина позволил бы его племянникам, молодым да ранним, неопытным, занять столь ответственный пост? Горячие юнцы, полные идеализаций и надежд, больших планов и амбиций. Нет, на трон нужен был настоящий взрослый гном: упертый, недальновидный, довольный очевидным и не замечающий скрытого.

Но на организацию казначейства ума ему хватило. И на то, чтобы удержать часть эльфийских сокровищ. Именно из-за них в Дейле построили свое посольство эльфы, и именно из-за них вынуждены были соблюдать относительные приличия. Кто выиграл в результате больше всех, так это, конечно, люди: арендная плата за землю медленно, но верно, росла, а изнеженные эльфийские дипломаты всегда нуждались в обслуге.

Кили вздохнул. Вот он, перелом в сознании! Теперь он видит все это слишком ясно.

Становится взрослее. Прагматичнее. И от этого больно. Слишком много боли от прощания с прошлым. За пять лет он сжился с ней, научился дышать заново, нарастил вторую кожу. С ней можно было притворяться, с ней можно было существовать дальше.

— Как-то приспособился, — бурчал он в ответ на вопросы родственников о том, каково это — проводить так много времени с людьми. Так же он мог бы ответить и на вопрос о том, как и зачем он живет теперь вообще. Приспособился. Как-то. Не то чтобы удачно, но кое-как. Как получилось. И вообще, зачем, к Балрогу, задумываться; второй слой кожи трогать опасно. Слишком уж скверно она держится…

Началось все, конечно, с сочувственных взглядов. Стоило ему покинуть госпиталь, и он наткнулся на высокого эльфа — как там его, Леголас? — который провожал фигуру гнома страдальческим понимающим взором, и все это с ненавистным эльфийским пафосом, с чувством собственного превосходства над муками слабого.

Ах как хотелось тогда Кили разбить ему нос! Просто — взять, ударить, как в настоящей мужской драке, кулаком, в это точеное лицо, чтобы потекла кровь, опухла физиономия, чтобы из покрасневших глаз лились слезы… но дальше было только хуже. Эльф положил ему руку на плечо, покивал с задумчивым видом головой, и произнес речитативом:

— Я сострадаю тебе, гном. Твоим потерям. Твоим печалям.

Кили заскрипел тогда зубами. Заскрипел и сейчас, при воспоминании. Конечно, как можно было не напомнить. Как можно пройти мимо, и не плюнуть ядом лживого сочувствия в свет зарождающегося чувства, может быть, невозможного, скорее всего, обреченного, но точно — запретного. Гномы и те были деликатнее. Они хотя бы позволили ему переживать в одиночестве.

Прекрасная эльфийка Тауриэль уехала. Не в Лихолесье. И Кили злорадно усмехался в спину противному Леголасу, а тот мстил заготовленными пафосными фразами и взглядами. Этот эльф точно ему не простит. Ни за что и никогда. Того, что Кили сманил прекрасную Тауриэль из ее золоченой клетки, и она упорхнула на свободу. Изучать мир. Постигать неизвестное. Познавать саму себя. И, может быть, она не осталась с Кили, но и со своим народом не осталась тоже. И хорошо, что не осталась; при мысли о том, что светловолосый хлыщ, отпрыск надменного Трандуила, мог обладать Тауриэль, Кили хотелось развязать кровавую войну.

Что ж, она не досталась никому из них. Что заставило ее уехать, после всего, что услышал от нее Кили, выздоравливавший после ранения в битве? После всего, что услышал до этого? Может быть, ее спугнула настойчивость гнома, его прямота? Кили покрывался краской отчаянного стыда, даже в полном одиночестве, вспоминая все, что говорил ей, каждую фразу и жест, каждый ее ответный взгляд.

Правильно, хорошо, красиво. Неправильно, жестко, грубо. Надо было больше о луне и звездах. Меньше о себе. Надо было там — смолчать, а здесь — сказать. Надо было поцеловать ее. Невыносимая боль памяти. Почему он не помнит сладости ее прикосновений? Помнит, что это было, помнит, что было хорошо, но не может оживить воспоминание?

Пять лет все же, как-никак. Кили вздохнул снова, и миллионным усилием воли отогнал мысли о Тауриэль.

Зная, что в миллион первый раз они все равно вернутся.

***

Посольство эльфов в Дейле выросло почти в два раза с момента основания. Несомненно, Трандуил с умом тратил свои средства. Кто знает, может, ввел налоги для своих подданных. С него станется…

Тауриэль выглянула из-за занавеси. Посольство Ривендела пока что было представлено двумя небольшими домиками, соединенными вместе, но и десятой доли величия соседей не имело. Разве что было гуще заселено. Тауриэль, например, делила спальню с пятью соседками. Да и спальней, строго говоря, помещение не являлось: наверняка, сотни лет назад это был обеденный зал какого-нибудь аристократишки из людей. Простор, конечно, был, а вот отделка подкачала: из каждой щели дуло, в углах обосновались наглые крысы, а плесень на стенах не сдавалась даже перед ежедневной уборкой, и проступала на гобеленах, призванных скрыть убогость обстановки.

Нищета, что ни говори, как ее ни прячь. Эльфы умеют пустить пыль в глаза. Но больше глаза чужаков. Все-таки это так низко — жаловаться на неудобства. Потерпи лет пятьдесят. Потерпи еще пятьдесят. Пересиди — может, все это перестанет иметь для тебя значение.

Тауриэль не считала себя правильной эльфийкой.

— Если мы наладим торговлю шелком, как говорят, — завела разговор ее соседка — Глитиэль из Ривендела, — представляешь, кто будет этот шелк носить?

«Начинается», подготовилась Тауриэль.

— Но никто же не будет покупать готовое платье, — вторила ей из угла другая — Таривен? Оривен? Как ее там…

— Хотела бы я посмотреть на человеческую женщину, которая могла бы носить эту ткань.

— Хотела бы я посмотреть на гномью женщину! — выдала еще одна, и все трое мило заулыбались, хихикая. Если они не говорили о себе, эльфийских юношах и сплетнях высокородных нолдор и синда, мишенями для их насмешек становились все прочие жители Средиземья.

Тауриэль в беседах их принимала участие редко. Изгоем она не была, девушки были ей ровесницы, но так уж сложилось, что положение ее было навеки определено в неписанной иерархии эльфиек: молчаливая изгнанница, страдающая от потерянной любви. Запретной любви — и это делало ее неприкосновенной особой, чувствам которой нужно умиляться, и облекать едва ли не в форму поучительной притчи. Тауриэль, вероятно, должна была служить теперь в своем народе предупреждением остальным: смотрите, эльфийки и эльфы, и берегитесь того, что сделает вас похожими на нее.

То есть, вспоминали о Тауриэль тогда, когда пели песни о Берене и Лютиэнь, или ахали над диковинкой, вроде рассказов о полуэльфах, рыцарских победах человеческих мужчин, или отравившихся вместе возлюбленных. Собрание древних сказаний в спальне посланниц Ривендела было зачитано наизусть.