Туригутта всегда считала, что асуры придают слишком много значения внешним деталям убранства. Чересчур пекутся о формальностях, нередко в ущерб внутреннему составляющему. Зачем украшать смерть, думалось кочевнице, раз уж все знают, зачем собрались? Турниры, театральные представления, танцы, что угодно — только не казни. А поединок Мотылька с мастер-лордом мог быть только казнью.

— …Не нужно ли опустить шлейф, сестра? — почтительно поинтересовалась служанка у Тури, и воительница скрипнула зубами.

— Оставь как есть.

— Будет ли уместно предложить вам услуги…

— Ничего не нужно, иди. А эту тряпку я не надену. — Швырнуть вуаль не получилось, она запуталась на так и не снятых кузнецом кандалах. Девушка, прислуживающая воительнице, не переменилась в лице.

— Господин напомнил неоднократно о правилах приличия.

В детстве — Тури не любила вспоминать детство, это всегда заставляло её грустить и печалиться — словосочетание «благородная дама» никогда не казалось ей осмысленным. Во-первых, она не знала, чем «дама» отличается от прочих женщин, а во-вторых, понимание благородства сильно менялось от народа к народу. Руги не отличались заносчивостью асуров. Вольные кочевницы, конечно, соблюдали правила приличия, но они были едины для всех. Уж в этом можно было быть уверенными.

Правила никогда не были нужны иначе как для наблюдателей, решила Туригутта ещё тогда. Озвучивать свою позицию капитану Элдар, явившемуся за ней лично, она не стала.

— Воинский костюм полагается тем, кто не лишён звания, — мягко нарушил тишину капитан Элдар, протягивая поочерёдно предметы одежды Туригутте. — Я взял на себя смелость выбрать ваш наряд на сегодняшнее испытание. Окажите мне честь, любезная сестра, и составьте компанию.

Это было не приглашение, приказ; но Тури оценила милосердие капитана королевских отрядов.

— Не следует ли мне идти в цепях? Или вы возьмёте Степную Нечисть на повод? — всё-таки не удержалась она от подначки. Изящная чёрная бровь изогнулась, у рта появилась морщинка — больше ничем удивления Элдар не выдал:

— Я не позволил бы себе так обращаться с дамой. Посоветовавшись, мы решили ограничиться символическими оковами. Прошу вас, сестра.

Между кандалами на её запястьях, скрытых широкими рукавами платья, молодой горец самолично растянул тонкую золотую цепочку.

— Ты был в Сальбунии, Элдар? — спросила она, глядя на него, старательно затягивающего шнуровку по бокам платья. Воин невесело фыркнул:

— Был. Я помню вас там. С полководцем Лиоттиэлем.

— Тогда никого не наказывали. Ты считаешь, я одна заслужила наказание? Из всех?

— В дни войны мы терпели немало и позволяли себе многое… — Она охнула: шнуровки впивались прямо в плохо сросшиеся рёбра, напомнившие о себе. — …заключали союзы с теми, кто мог пригодиться. Отдавали земли врагам. Поручали войска… — Элдар поднялся, Тури напряглась под его холодным взглядом, — …женщинам. Настали дни мира. Всё изменилось.

— Если бы, — пробормотала воительница себе под нос, шагая вслед за капитаном наружу, к ристалищу.

Туда, где за её честь собирался сражаться и героически погибнуть Левр Мотылёк.

Благородная дама шла на поединок для того, чтобы увидеть победу в свою честь. Воительница шла, потому что её честь обязывала её быть с братом-воином до конца и не отворачиваться, когда он будет умирать, за что бы он ни сражался.

Туригутта не боялась смотреть на смерть. Она привыкла к ней. И, если кому-то из её друзей суждено было умереть, она предпочла бы быть рядом. Ей было двенадцать, когда отец представил ей её будущую семью. Тринадцать, когда она выбрала для себя юношу, который к избранному клану не принадлежал. Семнадцать, когда его не стало.

Помнилось, как будто было вчера: марево послеполуденной июльской степи, шершавые от работы в поле на сборке амаранта руки, сделавшаяся тихой и беззвучной степь, когда прозвучало: «Его нет больше с нами». И всё смолкло.

Иволга в кустах акации. Шорох у сеновала, где цесарки разгребали кучу прелого ячменя. Онемела и стала беззвучной степь. Первый и единственный раз в её жизни Туригутта онемела от удара горя; настороженная, боящаяся того, что все узнают, братья узнают, отец узнает, и вдруг осознавшая, что нет никакой разницы для него, кто узнает и что будет.

Она так и не увидела его тела.

Годы спустя Туригутта поняла, что отличало первое близкое столкновение со смертью. Что делало его особенно жутким, помимо новизны. Она не видела, как это произошло; не дотронулась до вещественного, зримого свидетельства произошедшего, не узрела доказательств. И это оставило наиболее глубокую, поныне зияющую рану в душе, неугасимый огонёк бесплодной надежды: где-то там, в далёких, растворившихся в безвременье степях, до сих пор жил молодой, весёлый темноволосый всадник с верёвочными плетёными браслетами на запястьях. Жил без неё.

Как бы ни было тяжело, ни от одной смерти Туригутта впредь не отворачивалась. Их было много, мёртвых друзей, ждущих её на той стороне, и она не колебалась, провожая туда очередного.

Подпадал ли Левр Мотылёк под определение «друга», она не могла сказать. И всё же собиралась стать свидетельницей его смерти.

— Самоуверенная недоросль, — пробормотала она, занимая своё место рядом с капитаном Элдар. Горец вежливо, но холодно ей улыбнулся.

— Сестра-мастер, вы выглядите встревоженной больше, чем ваш юный защитник, — заметил он. Тури хмыкнула.

— Не защитник он мне.

«Не меня он защищает, точнее сказать, — договаривает воительница про себя, косясь на непроницаемого капитана слева от себя, — хотя нельзя не признать, что некоторая доля личной приязни вмешалась в идею о защите рыцарской чести».

— Вне зависимости от того, проиграет он или победит сегодня, ваша история уже разошлась в нескольких вариантах даже среди двора моей семьи. — Наследник Элдар откровенно наслаждается происходящим, не намеренный скрывать своё удовольствие. — Господин Хедар даже прислал своего живописца запечатлеть поединок.

Безразличным взглядом Тури проводила руку капитана. Художник действительно был и занимал место в первом ряду на грубо сколоченном ристалище. Она представляет собой зрелище, это точно. Серое платье вместо воинского костюма не столь впечатляюще, зато тонкая золотая цепь между кандалами, преподнесённая с утра капитаном, как и неизбежная белая вуаль (хоть и весьма условная, под стать оковам), дополняют её облик.

Что может увидеть художник? Все они, мужчины Элдойра, мужчины Поднебесья, видели одно и то же, соперницу, Степную Нечисть, соратницу, но не её саму. Тури давно забыла, как выглядит. Из отражения в клинке смотрит женщина на десять лет моложе, чем накануне. На десять лет старше, чем она должна выглядеть.

Всё, что Туригутта чувствует, — смиренное ожидание близящейся казни Мотылька. Роскошно обставленной, надо отдать должное повадкам асуров, жесткосердных эстетов, любующихся смертями и жаждущих зрелищ любой ценой.

Это не турнирный бой, не праздник, атмосфера далека от напряжения военного лагеря. Это что-то, что Тури чувствовала во Флейе тысячу лет назад, то, что она ненавидела. Это особое ощущение, что кто-то совершает бессмысленное самопожертвование ради несуществующих, незначительных вещей. Вроде клятв и чести. Один идиот нашёлся, вот он, появляется, взмахивая своими мотыльковыми крылышками, а другие, совсем не такие, продажные, лживые, готовы полюбоваться тем, как его изувечат и бросят медленно умирать.

Тури вздохнула.

— Наставник уже прочитал два стиха, — пожаловалась она вскоре, переминаясь с ноги на ногу; храмовый служитель зачитывал строки из Писания. — Что-нибудь более увеселительное предвидится?

— Мы в Тиакане, — усмехнулся Элдар, — конечно, в Атрейне для разогрева какую-нибудь несчастную изменницу забросали бы камнями и выпороли бы пару воришек, но местная знать любит более изысканные представления. Сожалею.

— Просто охота покончить с этим уже, — пробормотала Тури, ёрзая у перил: садиться пока не полагалось.