— Ты не боишься не потому, что ты смелый и храбрый. Ты не боишься потому, что ещё ничем не владеешь, что страшно было бы потерять.

— Или могу найти ещё больше… — запротестовал Левр.

— И много ты нашёл, а? В Школе? Я знаю, какими выходят оттуда; ряженые тунирные куклы, готовые умирать и убивать. Бесстрашные — к счастью, ненадолго. Но там, где нет страха, нет ни жалости, ни любви… ни победы. Если это то, что тебе нужно.

— Не нужна мне без вас победа, — вырвалось у юноши из груди, и, произнесённое, это стало вдруг реальностью.

Туригутта отчаянно и бездумно позволила себе надеяться — лишь на мгновение! — что для обоих.

***

Левр, кажется, горел.

Или плавился. Или испарялся — как утренняя роса с полей в Лукавых Землях в жаркий июль, сразу после восхода солнца, когда аромат свежей травы и летних цветов кружит голову, поднимаясь вместе с капельками пара. Ни одно из этих волшебных ощущений, пронзающих его тело и колющее его словно изнутри в каждом сосуде, не отменяло опасного набухания чресл в штанах, и было так стыдно, так бесконечно стыдно, если она заметит… а она была близко и наверняка заметила.

На расстоянии полушага. На расстоянии четверти шага. Слишком близко, опасно, почти внутри него, въевшаяся под кожу Чернобурка Туригутта, пошлая, бесконечно циничная Туригутта — и её смуглая кожа на его, её дыхание с нотками табачного дыма в его лёгких.

Бескрайние звёздные дали степных небес в глазах.

Не безликая девица полудетских грёз, а женщина из самой его крови. Чьи крепкие мускулистые бёдра на его коленях были не неуловимым эфемерным касанием, а ощутимым весом, дающим поверить, что это не сон, это на самом деле.

Так же, как её ласковые, медленные прикосновения к его лицу и жгучий взгляд. Губы её разомкнулись, она попыталась что-то сказать, но Левр не мог больше слушать. Не желал больше слушать. Он целовал её.

Всё, до чего мог дотянуться жадными губами, каждую чёрточку её лица, в синих татуировках щёки, в чёрной саже подбородок, веки, лоб, мелкими каплями бугристых шрамов покрытую скулу. Чувствуя огонь, рождающийся от соприкосновения своей кожи с её. Надеясь, что она позволит ему гореть.

Когда женщина ответила, Левр смог оценить силу пламени, лишь ждущую повода, чтобы вырваться. Закинув скованные руки ему на шею, она оседлала его, плавно, быстро, уверенным движением бёдер против его руки дав понять, что не потерпит промедления с ответом.

Он даже предположить прежде не мог, каково будет прикасаться к женщине там. Это было откровение. От прерывистого выдоха, с которым откинула голову назад Туригутта, потухла свеча на столе рядом. В разрезе её рубашки видны были налившиеся крупные соски, окружённые вязью выцветших от времени татуировок. Не задумываясь, Левр приник к одному из них губами, запуская руку ей между ног. Наугад, слепо ища то заветное, что прятали женщины для своих возлюбленных, то, чего он хотел, даже не пробуя никогда.

Её громкий, бесстыже-страстный стон он поймал всем ртом, распробовал на вкус, отвечая увереннее, дожидаясь реакции, узнавая, как оно бывает — её содрогания, мелкие и сладкие вздохи, стоны…

…пока она не рванулась из его объятий. Тяжело дышащая и с хмельными глазами.

— Послушай, мальчик. — Голос её прерывался. — Остановимся здесь и сейчас. Ты пожалеешь.

— Я не…

— Пожалеешь. — Туригутта никогда не звучала настолько ласково. — Это правильно. Пожалеть. И, степные духи б тебя побрали, тебе стоило бы пожалеть. — Её руки пробежали по его груди, оказались на лице, и только теперь он услышал звон короткой цепи.

— Есть ли что-то, о чём ты жалеешь?

Он хотел спросить: «Что бы ты изменила в своей жизни, если бы могла?». Он хотел спросить: «Если я покажу свою слабость, ударишь ли ты в это слабое место?». Хотел зажать ей рот и взять её, не слушая ответов. Хотел поцеловать её ещё раз. Раскрыть перед воеводой сердце, заставить отдаться ему, не раздумывая и не заставляя его задуматься, но — глаза Туригутты заблестели, и она мягко хохотнула. Недвусмысленно пробежала пальцами по его болезненно твёрдому члену, демонстративно вздохнула.

— Это. — И подняла скованные руки в воздух.

…Левр всегда размышлял, на что будет похожа первая ночь с женщиной; может, имей он хоть некоторый ранний опыт в этой сфере, значительность акта не казалась бы столь огромной, но таков уж он был. Как и большинство флейянцев. Может, его происхождение из закрытого общества предгорий не позволяло друзьям смеяться над ним. Все списывали на воспитание и принадлежность к народу загадочной, далёкой и совершенно незнакомой Флейи. Флейи, где, как со временем он сам начал воображать, не могло быть измен, предательства и обмана, не могло быть продажной любви. И за малейшую провинность карали.

Его отца, например, казнили. И это тогда, когда на стенах Сосновой Крепости можно было найти непристойные стишки о Правителе или служителях Храма! Либо отец совершил нечто невозможно низкое, либо общество, наказавшее его, было настолько чистым и далёким от порока.

Итак, к двадцати двум годам своей жизни Левр Флейянский оставался неопытен в интимной близости с женщинами. Никогда прежде он не находился в течение столь продолжительного времени рядом с одной из них. С ужасной, грубой, отталкивающе болтливой воительницей, безжалостной убийцей Туригуттой, и не мог не признать, что в отношениях между ними произошли некоторые кардинальные изменения.

В основном, это касалось его самого. Левр признавал перед собой, что его не самое рыцарское отношение к воеводе Чернобурке в начале их пути приобрело иной оттенок. Категорически не рыцарский оттенок.

Она всё-таки была женщиной. Возможно, далеко не красавицей, но обладающей определённым сомнительным очарованием. Он не слышал, о чём она распространялась, наблюдая в тёплой ночной темноте у костра за движением её губ. Зачарованный, он видел напряжённую красоту её сильных, уверенных бросков всем телом, словно у степной гадюки: ни единого лишнего вздоха. Ни одного бесцельного взмаха рук.

День за днём он вглядывался в её пружинящую походку перед собой, гадая, когда именно и что произошло, что он потерял способность трезво мыслить в присутствии Туригутты.

Юноша злобно покосился на храпящий источник соблазна. Женщина не потрудилась даже прикрыться и спала, готовая в любое мгновение закинуть на него свою крепкую ногу. Что восстановлению хладнокровия ничуть не способствовало. Даже после того, как он дважды прибег к поспешному самоудовлетворению и второй раз был пойман за этим порочным занятием. Её сонный взгляд не выразил ни малейшей заинтересованности или отвращения. Туригутта лишь зевнула и повернулась к нему спиной со словами:

— Не вздумай мне одежду заляпать.

Левр выругался. Вслух. Как ни странно, но это помогло.

Куда больше, чем навязчивая фантазия об овладении женщиной в кандалах; со свойственной фантазиям вольностью, эти грёзы были полны цепей и другого лязгающего железа, шумящего отнюдь не нежно…

…как и лязг оружия с улицы.

Это могли быть проезжающие торговцы с охраной. Это могли быть патрули. Дозорные. Гарнизонные войска, сменяющие товарищей. Атарский тракт считался землями Предгорий, нечего было бы бояться, их никто не мог остановить без разрешения воеводства, но всё же Левр подскочил с постели, бесцеремонно спихнул воительницу на пол. Её ругательства заняли больше времени, чем одевание, даже учитывая скованные руки. К счастью, у гостиницы было множество ходов и выходов.

Холодный осенний ветер продувал насквозь их жалкие обноски, Туригутта, вцепившаяся скованными руками в его ладонь, не прекращала донимать его издевательствами и нытьём о своих болящих уставших ногах.

— Тот, у кого чиста совесть, не рвётся из тёплой постели ещё до рассвета. Можно медленнее?

— Нет.

— Признайся, подлец, ты воспользовался моей усталостью ночью?

— Нет. — Ему удалось ограничиться односложным ответом.

— И утром?

— Нет.

— Тогда почему я чувствую себя так, словно воспользовался?