Когда они выдвинулись в путь, Туригутта заговорила. На пять слов приличным было одно. Смысл её речи был всё тот же: она страстно желала снять с себя цепи и бежать. Левр стоически вытерпел уговоры, посулы и даже угрозы с её стороны. Когда дело дошло до оскорблений, терпеть стало сложнее.

— Если вы не замолчите, я вынужден буду завязать вам рот, — наконец, пригрозил Левр. Чернобурка оценивающе смерила его взглядом.

— А давай, — с вызовом ответила она, — попробуй. Клянусь, теперь, когда у меня свободны ноги, ты даже верхом меня не одолеешь. Что же не нападаешь, а?

— Лошадь вас боится, — отрезал юноша и сжал ноги; Туригутта заворчала, вынужденная шагать быстрее. Он не рисковал отвязывать её. Напротив, чем дальше они шли, тем чаще он останавливался, чтобы проверить узлы на веревке.

Как юный рыцарь успел убедиться, воевода была одарённой беглянкой. Стоило ей обнаружить слабое место в обороне своего конвоира, как она тут же наносила удар. Возможно, не случайно отнюдь заключённых никогда не сопровождали в одиночку.

— Мне скучно, — снова подала Туригутта голос, — споём? Я начну. Ты подпевай, и ничего, если ты тугоухий. Я спустился с горы, от постылой жены…

— Это я-то тугоухий?

— …у которой меж ляжек не тает ледник…

— Мастер, это ужасно! — Левр скривился, послал лошадь вперёд, но рывок не заставил Чернобурку заткнуться:

— …и в чащобе лесной в ясном свете луны… обнаружил волшебный родник…

— Если вас услышат? — пробормотал под нос юноша. Туригутта добралась до третьего куплета: дева родника раздвинула ноги для похотливого путешественника, а воевода пританцовывала, подмигивая юноше и всячески гримасничая.

Впереди показался низко стелющийся дымок, вокруг торчали пни вырубки. Очевидно, путники приближались к обитаемому жилищу. Левр дёрнул за верёвку, прибирая поводья.

— …застонала она, потекло между ног, словно таяли льды моих гор! — заорала дурниной Туригутта, недовольная отсутствием реакции. — Чего встал?

— Мне не нравится то, что я вижу, — ответил Левр.

К чести воеводы, она замолчала, всматриваясь в указанном направлении. Несмотря на идущий из нескольких труб строения дым, не видно было признаков жизни. Левр вообще прежде не представлял, что деревянная крепость может быть такой компактной. Из-за частокола выглядывали грубые бревенчатые строения. Никаких признаков окон, крохотные, едва заметные вытяжные проёмы, словно бойницы, и те были закрыты ставнями.

Изнутри. На частоколе в изобилии имелись коровьи и козьи черепа.

— Конских нет, — пробормотал Левр.

— Что ты там лепечешь?

— Конских черепов нет. Разбойники вешают конские.

— В книжке вычитал, — догадалась воевода, и юноша покраснел: её догадка была верна. — Ох ты, Мотылёк-книгочей, когда ж выбросишь эту дурь из головы. Ведь потреплет жизнь твои славные крылышки!

Подъехав ближе, они обнаружили с немалым удивлением вывеску, сообщающую, что перед ними — постоялый двор и корчма. Левр нашёл даже имена хозяев на нескольких языках, хоть и с грубыми ошибками. Правда, не было ни привратника, ни распахнутых ворот конюшен. Единственная дверь едва поддалась, даже когда юноша уперся обеими ногами в высокий окованный железом порог.

— Что за постоялый двор нуждается в таких дверях? — начал было удивлённый Левр, когда ему в грудь упёрся короткий меч. Он замер.

Из ниоткуда вокруг появились рослые северяне в одинаковых серых плащах. Скорость и слаженность их движений выдавала многолетнюю привычку. Юноша медленно поднял руки.

— Мест нет, вино ещё бродит, зато пиво свежее, — меланхолично пробормотал один из вышибал, быстро осматривая лошадь прибывших, — пускайте их, вроде всё в порядке. Давай бабу сюда. Ну, шевелись!

Вышибала быстро обшарил Туригутту одной рукой, другая не дрожала, сохраняя нажатие острия у её шеи равномерным. Левр только успел открыть рот, чтобы возмутиться, когда другой встречающий заволок обоих внутрь и без малейших признаков напряжения захлопнул за собой дверь.

— В наше время на Вольном Берегу не так безопасно, особенно после мятежей в Нэреине, — отрекомендовал здоровенный северянин в меховом жилете на голое тело. — Времена настали, парень. Повернись.

— Что значит, настали времена? — пробормотал Левр, пока его обыскивали с другой стороны. — Мятежи были подавлены в Нэреине…

— Правильно, и все недовольные разбежались кто куда. Самые голодные разбрелись по нашим краям. Не обессудь. Что за баба с тобой? Беглая?

— Она моя заключённая. — Юноша постарался сделать свой голос как можно твёрже. Но охранников заведения Туригутта заинтересовала куда меньше. Один из них пожал плечами:

— Если не ведьма и не детоубийца, то она твоя проблема.

Левр не рискнул спрашивать, что грозит воеводе в случае обвинения в колдовстве. Намотав верёвку покороче, он зашагал по залу, проклиная доспехи, что привлекали лишнее внимание.

Как и меч в ножнах. Отчего-то вернулось давно забытое чувство неловкости. А оно Левра не посещало очень, очень давно. С самого начала обучения в Школе. С того дня, как он покинул гостеприимный дом мастера Мархильта и окончательно обосновался среди таких же, как и он, сирот, в залах воинского придела в Сосновой Крепости.

Школа нуждалась в Наставниках, учёных, писарях, в конце концов. Но мастер-лорд Мархильт не был ни одним из них. Он воевал и не особо вникал в лепетание мальчика, который просился в библиотеку вместо тренировочных дворов. Хуже всего пришлось, когда всех их вместе отправили в большие залы, сделали учениками. В ученическом корпусе процветало воровство, ябедничество и постоянные мелкие ссоры с последующими драками. Левру лишь чудом удалось избежать участи стать объектом длительной травли.

Прошло десять лет, ему следовало забыть о том, что было в детстве, но всё же иногда Левр чувствовал себя почти так же, как тогда. Как будто его всё ещё могли бы дразнить или оскорблять — это не значило ничего тогда, это тем более ничего не может значить сейчас, — напомнил юноша себе. Вокруг собрался самый отъявленный сброд Вольного Берега, и единственное, что интересовало каждого из них, так это выпивка и закуска. Уж точно не молодой рыцарь с подозрительной женщиной на привязи.

— Напейся, дружок, — посоветовала наблюдавшая пристально воевода Чернобурка, — хоть понюхаю. И тебе полегчает…

— Если я что-нибудь выпью, я выйду из себя, — бесцветно сообщил Левр, доведённый до предела, — и задушу вас.

— Сделай милость, оборви мои муки.

— Это вы-то мучаетесь? — возмутился юноша, и вздрогнул, когда его пленница грохнула кружкой по столу. Тёмные глаза горели злым огнём, когда она наклонилась к нему ближе. Они сидели рядом, их колени соприкасались.

— Золотце, ты, конечно, долбаный рыцарь и всё такое, — резко, отрывисто говорит она, и глаза её горят, яростные и правдиво-злые, — но послушай меня. Сейчас я скажу тебе, и скажу один раз; не проси повторять, не задавай тупых вопросов, скажи «да, мастер, принято» — и мы не потратим лишнего времени. Мы с тобой на Вольном Берегу. На моих руках кандалы. Ты всё ещё упираешься, но дороги уже сейчас в таком состоянии, что быстро мы до Мелтагрота не доберёмся. Мы ближе к Тиакане. В пяти днях езды, если я не ошибаюсь, долина Исмей, и там до сих пор стоят мои войска. Сейчас это пять сотен ребят в гарнизоне. У нас будет сила, чтобы вместе отправиться в военный суд, а уж там вернёшь меня престолу, праведник; но делать крюк по южному берегу сейчас, вдвоём, — это безумие.

— Вернуть вас князю правильно…

— Хрена с два! — рыкнула она, поднимая руки к груди и наступая на него, нос к носу, сузив глаза, как разъярённая кошка. — Если ты хочешь быть рыцарем, то изволь знать, что, кроме твоего грёбаного кодекса, или свода, или героических песен, есть ещё такая штука, как присяга. И все мы присягаем закону, дружок; не королевской заднице на троне, даже не самому трону, а закону, который соблюдается вокруг трона. Он простой, как мой удар, если свести к одной фразе: не гадь своим. И всё. Это — то, за что ты получил по шее от Тьори Кнута. Тебя волнует, кого и за что я зарезала, когда ты ещё даже не родился? Да тебе чхать на это. Ты хочешь быть хорошим. Не хочешь гадить, не хочешь, чтобы гадили тебе.