Конечно, данные ему Ларатом деньги предназначались для комфортного путешествия, но входила ли в это понятие обувь для заключённой? Вряд ли она полагалась ей на каменоломнях.

В книгах, которым он предпочитал любое общение с приятелями, каменоломен не было вообще. «Теория военного искусства» гласила, что провинившийся командир возмещает убытки либо платит своей жизнью, но ни слова о каторгах и тюрьмах, в этом Левр был уверен. Он перебирал в памяти всё прочитанное когда-либо о военном сословии. Последней была книга «Славные соратники Имира Непобедимого», и Левр не успел её дочитать. Любимейшей — после «Описания достойных воителей», — как ни стыдился юноша того, было «Искусство ухаживания». Вот в нём-то и присутствовали дарения туфель, цветов, сложение песен и стихов.

Ухаживание в Мелтагроте было возведено в ранг всеобщего искусства. Приморье всегда считалось культурной областью, в противовес диким областям на востоке. Воспитанный с малых лет в окружении уроженцев Лукавых Земель, Левр не представлял себе другого образа жизни. Ему нравилось не думать о мире за пределами Приморья, избирательно относясь к тому, что именно он желает узнать о нём. Но с каждым днём внешний мир вторгался всё более грубо в прекрасный Мелтагрот: это были не только гости турниров и приезжающие полководцы.

Приближался конец целой эпохи. Мелтагрот, отделившийся от Элдойра, вновь подпал под его власть. В Мелтагроте всё было: храмы, Школа Воинов, Военный Совет. Но полководцы, приезжающие из столицы, отличались от тех, которые не покидали Лукавых Земель. Закалённые в настоящих боях, бескомпромиссные, решительные — как Ниротиль. Как Туригутта.

Левр с трудом прожевал жёсткое мясо и сглотнул. Солнце показалось из-за кучерявых облаков. Туман, собиравшийся на заливных лугах низины, рассеивался, и впервые за последние дни видны стали многочисленные поселения, разбросанные по холмам. Даже издали Левр мог разглядеть соломенные крыши одних и тесовую черепицу других. Стадо пёстрых коров паслось, медленно двигаясь к оросительному пруду мимо водяного колеса.

Это была знакомая умиротворяющая картина. Лукавые Земли во всём своём великолепии, разве что чуть севернее, чем привык Левр. Он уже чувствовал дыхание осени — далёкой, но неизбежной. Жаркое, знойное лето отступало. Здесь, на северном берегу Велды, вдали от побережья моря с его тёплым течением, дарящим почти девять месяцев лета, оно понемногу перетекало в осень.

Левр задумался об осени там, на восточных отрогах гор Кундаллы. Было ли там холодно? Какая погода в его родной Флейе? К своему стыду, он не помнил.

Опасавшиеся пленной воеводы оборотни — как бы они ни пытались показать обратное — потеплели к ней, заслушавшись её историей, и, как мог видеть Левр, как раз наперебой угождали ей, угощая подношениями вроде табака, тушёных овощей и жёсткого мяса. Женщина уплетала обед за обе щёки, умудряясь не смолкать при этом ни на мгновение, шумно распространяясь о преимуществах конных переправ в незнакомом для слушателей Черноземье.

— А ты, сестрица, не промах, — уважительно гнусавил один из волков. — За что же тебя к капитану Кнуту отправили?

— К кому-кому?

— Да каторжный капитан. Мы его Кнутом зовём. Оттьяр его имя. Разжаловали за что-то, озлобел, что не по нём, по спине огреть всегда горазд.

Левр вслушался. Тури сидела к нему спиной, и с минуту она не двигалась — но затем вновь принялась запихивать в рот хлеб.

— Я его знаю. Мельком, — неразборчиво прозвучало с её стороны. — Вот за что его сослали, за то и меня.

Северяне покатились со смеху. Они были смешливым народом, как заметил Левр.

— Ох и сестра! А знаешь, что у нас говорят о Кнуте? Слушай…

Лёгкое чувство досады и зависти овладело юношей. Каким-то загадочным образом Чернобурка находила общий язык с кем угодно. Левр нахмурился, неосознанно досадуя на волков, окруживших пленницу.

Она была его пленницей, в конце концов.

***

Мальчик её всё больше удивлял.

С одной стороны, он был простаком. Наивным во многом. Он забывал нож на земле почти у её ног — если бы она только могла дотянуться. Он спотыкался, задумавшись о чём-то, и Тури не упускала возможности полюбоваться его виноватым видом, когда это происходило. Он витал в своих далёких мыслях, даже когда к нему обращались. Прозрачные зелёные глаза смотрели на воеводу из другого мира. Там не было места купленным званиям, выторгованным титулам и отданным без боя городам. Там были путешествия вдоль идеально ровных дорог, с почтительно кланяющимися крестьянами, с прекрасными девами, нуждающимися в помощи, и подвигами…

При этом Левр Флейянский знал, что такое драка. Возможно, шрамов у него и не было, но он не боялся боли. Разве что не привык к ней так, как она сама. И это легко объяснялось — всё-таки в Школе Воинов первое, чему учили, — это терпению. Чем Левр точно обладал в достаточном объеме, так это самообладанием — для своего возраста и опыта, конечно. Тури задумалась, насколько хорош был мальчик в настоящем бою.

Хотя, если она не поторопится с побегом, ей уже не представится шанс узнать. Она отогнала мысль о том, что, вполне вероятно, милого парня ей придётся убить, чтобы добыть желанную свободу. «Заточка, — рассудила Тури, размышляя над самым доступным оружием. — Если бы была у меня хотя бы ложка или кость попалась…» Но, как назло, у неё даже ремня с пряжкой не было. Ларат никогда не оставлял своим узникам шанса на побег.

Не подозревая о готовящейся ему участи, Мотылёк жаждал своих историй. Тури воображала, что он задаст ей сложный вопрос, который поставил бы их по разные стороны. Возможно, он спросил бы о её проступке, стоившем ей воеводских ножен. Или захотел бы, подобно многим другим, услышать о всех её любовниках — или любовницах. Но он предпочёл героическое повествование о званиях и посвящениях. У Мотылька определённо была романтическая жилка. Вот она, трепетная душа настоящего рыцаря.

Может быть, поэтому она так легко увлеклась своей собственной историей. Когда ещё, если не подобным прекрасным вечером, вспомнить былое. Возможно, это последний шанс перебрать пристально и бережно заветные воспоминания о счастливых днях её службы. Как раз тех, когда она не совершала «подвигов», будь они прокляты.

Помнится, в степях у Гремши она и Ниротиль — тогда ещё до того самого расставания — выстроили штурмовые войска вдоль берегов. Это было похоже на бесконечный праздник — начиная с весеннего цветения степи. Мирно паслись стада тучных овец. Цвели мальвы и ромашки. Ароматы жареного маринованного мяса доносились с обоих берегов. Горели костры и звенели напевы под барабан и флейту. Кельхиты и руги встречали Ниротиля и его воинов как родственников.

Тури не могла нарадоваться возвращению на родину. День она начинала с купания в реке; выбегала нагишом из шатра полководца и неслась наперегонки с Ясенем или Бриттом к воде; к обеду наряжалась в ружское воинское платье и отправлялась к кочевникам в гости. Тренировала юнцов и девчонок, развлекалась нехитрыми степными забавами — объезжала лошадей, играла с прыткими козами, танцевала под бескрайним небом родной степи и не уставала от ежедневного веселья. Бесконечные вереницы переселенцев, возвращавшихся в родное Черноземье, текли мимо их гигантского лагеря, и общее настроение было самое солнечное.

А ночью — степной, душистой, тёплой ночью того бесконечного лета — она сидела у костра, перебирая веники пряных трав и перетряхивая пуды фиников и сушёных фруктов с плодородных низин, отмахивалась от комаров и пела со всеми вместе любимые песни. Потом, когда меркли даже отблески заката, возвращалась к капитану.

К Тило. Бывало, за весь день она ни разу его не встречала, и это не беспокоило ни одного из них, потому что оба знали, что ночью она появится в его шатре. Порой до утра они не смыкали глаз, отчаянно, безумно, молча предаваясь страсти, снова, снова и снова. В другие ночи они говорили. Нежничали. Говорили обо всём — о друзьях, любовных приключениях, изысканных деликатесах, обычаях племён, суевериях и привычках. Обо всём, кроме войны и крови.