— Я теперь нечистая, — услышал Фили, — нечистая. Нельзя меня трогать.

— Что ты говоришь?

— Грязная, — повторила девушка с оттенком отвращения к самой себе, — теперь я не могу идти к Кили.

— Молчи! Нет, не вздумай! — он порывисто обхватил ее, она вновь забилась, но быстро потеряла силы.

Однажды он слышал слово «нечистая». Человеческая женщина, которая считала себя «нечистой», покончила с собой, не выдержав давления семьи и насмешек окружающих. Как относились к этому эльфы, гном не знал, и не горел желанием узнать. В его системе ценностей, нечистым был тот, кто мог сотворить насилие над девушкой, в чем бы оно ни заключалось.

— Кили тебя ждет, — тихо сказал Фили, не выпуская из рук Тауриэль, — и я тебя приведу к нему, даже если придется нести на руках всю дорогу. Мы обязательно доберемся домой, и там все будет хорошо.

— Он не примет меня…

— Тебя все примут с радостью! — Фили не задумался прежде, чем сказал это, и знал, что сейчас и не надо задумываться, — Кили ждет тебя и любит. Остальные тоже полюбят. Мы позаботимся о тебе, сделаем вам самую красивую свадьбу. А потом — сама увидишь, все будет…

Он осекся, глядя на то, как печально и бледно ее лицо. Она вновь смотрела перед собой, ничего при этом не видя и не слыша. Снова замыкалась. Но Фили не был готов сдаться так просто. Минутный испуг и растерянность прошли.

— Ты полежи еще, — твердо сказал он, — главное, отдохни сейчас. Я все сделаю.

…

Дорога до Эребора заняла вместо половины недели почти три. Сначала Фили искал по деревням и хуторам хоть одного лекаря. С Тауриэль, безмолвной и страдающей, это было непросто: ехать верхом она смогла только через три дня, шла медленно, и постоянно уходила в себя, как будто теряя дар речи и часть сознания. Иногда даже переставала отвечать на простые вопросы, и ни разу не попросила есть или пить.

Найдя какую-то полоумную, но славящуюся в округе ведьму-повитуху, Фили остановился у нее, поручив ее заботам Тауриэль, и рискнул задуматься, что ждет впереди его и брата. На первом месте стояло здоровье девушки, но после него Фили не мог думать ни о чем, кроме мести. Ему ночью снилось лишь одно: залитая кровью лесная поляна, и безобразные лица насильников, выглядящих хуже орков. Кхазад уличенных в насилии не щадили. Фили никогда не задумывался прежде, почему. Теперь он не мог придумать насильникам достойного наказания. Его попросту не существовало.

Масла в огонь подлили слова старой ведьмы, которая на неделю уложила эльфийку в постель, и была с гномом предельно откровенна, даже больше, чем он того хотел. Фили желал бы даже заставить ее замолчать, но вынужден был слушать. И страшно злился иногда на Кили против собственного желания: это младшему надо было быть здесь. А потом злился на себя за такие мысли.

— Я их много таких остроухих повидала на своем веку, — прямо начала старуха, — из Леса, молодой гном, уходят, бывает, и так. Не знаю уж, что у них там за порядки…

— Кто это делает?

— А ты подружку свою спроси. Кто-то есть такой, извращенец. Ты, юноша, особо не переживай. По женской части ее не трогали: они этого боятся, у них свои приметы.

— Не переживать?!

— Глупый! Жить-то, значит, будет, остроухая твоя. Она выздоровеет, просто не сразу.

— А почему ты ей вставать не даешь? — Фили протянул старухе золотой, и она немедленно попробовала на зуб монету.

— Ей надо это переболеть, — сверкнула черными глазами ведьма, — переболеть, понимаешь? Полежать, похворать, поплакать. Себя пожалеть. Так заживет лучше, и тело, и душа. Но долго придется… и ты ее жалей, соколик. Раньше времени не принуждай.

Фили не стал переубеждать ни в чем ведьму. Лишь дал ей еще один золотой, и строго нахмурился. Этот прием всегда помогал. Помог и теперь. Зыркнув на гнома еще раз, женщина исчезла в своей хижине. За полторы недели, что они были у ведьмы, та сожгла всю старую одежду эльфийки, и нашла ей новую, и даже обувь заставила поменять. Фили с ней не спорил. Он по-прежнему не знал, как покажется младшему брату на глаза. Мир перевернулся с ног на голову: Кили в Горе ждет счастья с нетерпением, волнением, а теперь, совершенно точно, и со страхом. А Фили везет ему самое страшное испытание и беду.

Как же повезло самому Фили с любовью и любимой!

Фили с детства привык быть старшим в семье. Старше него в поколении не было никого. Родился он — и, как грибы после дождя, пошли дети у переселенцев из Эребора. И многих родственников и детей друзей привечали в семье и залах узбада. Особенно сирот, чьи отцы погибли, завоевывая новую жизнь, а матери ушли работать, если были живы.

Так и с Ори получилось. Ее братья были совсем молоды для присмотра за младшей, и маленькая гномка стала обитательницей дома Торина. И навсегда поселилась в сердце Фили.

С самого раннего детства они были вместе. Хрупкая, болезненная, она нуждалась в защите и внимании, и Фили дал их девочке. Спали они вместе: Кили у стенки, Фили посередине и Ори — с краю, под его рукой, обняв его и тихонько посапывая со стороны сердца. Они росли — и росла их любовь. Представить рядом с собой другую девушку Фили не мог никогда. Ему было ясно, как день, что если кто-то и будет когда-то слышать биение его сердца по ночам — то только Ори.

Их тела зрели и формировались вместе, их дыхание звучало слаженно, они привыкли друг к другу в том возрасте, когда души врастают друг в друга навечно.

Он вырос, а она, считавшаяся еще малюткой, по-прежнему сопела у него на груди. В первый раз, когда Фили увидел в ней девушку, он и сам испугался. Помнил, как ее тонкая длинная ножка легла на его, и тело среагировало — как и должно было, как тело мужчины. И это оказалось страшно. Страшно то, что ее едва наметившаяся грудь по-прежнему мирно вздымалась, дрожали ее золотистые ресницы, пушились ее волосы, пахнущие ромашкой и лавандой, а он, обнимая ее занемевшей рукой, мог думать только об одном: это уже не Ори-малышка, а Ори-женщина.

Через три года Дис спохватилась, и Ори перебралась в девчачью комнату, где обитали кузины. Пустота постели, где теперь, раскинув волосатые ноги и руки, сопел и храпел только Кили, оказалась невозможно холодной.

И две недели Ори и Фили жили порознь. Всего-то четырнадцать дней и ночей. Четырнадцать веков, четырнадцать жизней! А потом, на пятнадцатую ночь, босыми ногами бесшумно ступая по дощатому полу, Ори снова пришла на свое законное место. Молча, прижимая к груди подушку. Фили сел в кровати за секунду до того, как заскрипели дверные петли.

Ее силуэт застыл на фоне распахнутой двери.

— Ты не спишь, — прошептала она, говоря в темноту, и Фили сглотнул.

— Не сплю. Две недели уже не сплю.

— И я без тебя не могу заснуть, — повинилась она едва слышно.

— Иди ко мне, — позвал девушку Фили.

Улегшись рядом и оттеснив беспробудно храпящего Кили к стене, они посмотрели друг другу в глаза. Всего четырнадцать ночей разлученные, они видели друг друга заново. Сначала просто лежали, обнявшись, и возвращая друг другу родное и так необходимое тепло. Потом были прикосновения, осторожные, легкие. А потом Фили потянулся к ее лицу, и поцеловал ее. И больше сомнений не было. И за прошедшие годы и десятилетия не появилось.

Они учились любви друг у друга. Узнавали на ощупь тела. Никуда не торопились, одновременно пообещав себе и друг другу, что оставят То Самое до свадьбы — в том, что ей быть, не сомневались тоже. Всему было место между ними, только не смущению и стыду. И Фили берег свою любимую, даже когда болезненно билась прилившая к чреслам кровь, даже, когда оставались считанные движения до слияния юных тел, когда никто не осудил бы за чрезмерную страсть и несдержанность.