Резко развернулся, ослепительно улыбнулся — словно солнце озарило лес и дворец, — и чуть потрепал ее по мокрой от слез щеке, проходя мимо:

— Ты будешь очень счастлива с ним, Тауриэль, ну разве ты не видишь? По-настоящему, обещаю.

И ушел.

…

Кили никогда не отступал. С самого детства он отличался от старшего брата полным неумением совершать тактическое отступление. Даже ради того, чтобы потом вновь настоять на своем. Даже ради притворства. Прямой, откровенный, упертый. И теперь, имея возможность отступить, пусть только для вида — он не делал этого.

А ведь Двалину хватило бы видимости.

— И куда ты собрался? С эльфийкой? Цветочки собирать и на лужайке танцевать?

— Я могу быть кузнецом, — упрямо сжал губы молодой гном.

— Можешь? Хрена драконьего ты можешь! — Двалин навис над столом, опираясь обеими руками, и Кили неосознанно двинулся назад, — думаешь, в людской деревне будешь узорные решетки ковать? Или доспехи? Или в бирюльки с самоцветами играться?

— Двалин, — тихо подала голос Дис.

— Я буду работать, — Кили стоял на своем твердо.

— Будешь, сопляк, будешь. Я тебе показал бы, что такое работа, да ты мелкий был, засранец, не помнишь.

— Погоди, брат, — Балин всегда был рассудителен и последователен. Отодвинув своего вспыльчивого родича, он тяжело опустился в кресло напротив Кили, и не спеша раскурил трубку. Кили смотрел настороженно. Он уже выслушал за утро несколько гневных отповедей от матери, потом — от Глоина, потом — от Нори и Дори. Теперь вот вправить ему мозги пришли Фундинулы. До Торина очередь, слава Махалу, не дошла. Если бы дошла — Кили определенно не смог бы сидеть так спокойно. Или вообще сидеть — рука у дядьки была тяжелая.

— Мальчик мой, — почти ласково произнес Балин, настраиваясь на свой обычный лад, — мы же все тебя очень любим. Очень переживаем за тебя. Пойми ты, такие вещи в горячке не решаются!

— Два месяца прошло, нет у меня горячки, — пробурчал угрюмо Кили, насупившись.

— Горячка это, дружок, горячка. Письмо получил — жизнь готов сломать. Не себе, семье. По традициям пройтись, втоптать их в грязь, не заметив. А они ведь не так просто придумались, не от скуки.

— Мы их уже нарушали…

— И что хорошего получилось, а? — Балин покачал головой, дым словно запутался в его бороде, — ну ладно, не хочешь ты нас слушать. Вспылишь. Уйдешь, убежишь. Девочку эту остроухую украдешь или уведешь. Чем жить будешь? Какой труд видел? Среди людей разве жил? Не нужны им наши кузнецы там, где ты осесть сможешь. Не доспехи им нужны, а гвозди, подковы и резаки для плугов. Год, два тебя в рог согнут. Руки работу забудут, мастерство потеряешь.

— Хоть двадцать лет! — повысил Кили голос. Балин остановил жестом дернувшегося Двалина. Развел пальцами бороду.

— Не всякий проживет эти годы, дружок. Думаешь, люди тебе спасибо скажут, когда ты их теснить на их земле станешь? А ведь ты не один будешь. Сам для себя — пробуй, ищи! Слова дурного не скажем, поддержим. Но девочка-то чем виновата, а? Ты в кузне с рассвета до заката, она что? В поле? За станком ткацким? Они и с виду хрупенькие, и внутри такие же.

— Она лучница и воин…

— Воин. Войну оставь за порогом. Ты ее воевать уводишь? Этого ты для нее хочешь? Нет же. Ну будешь ты корячиться в работе, и за медные гроши свою золотую спину гнуть. Ну заработаешь на хлеб с опилками и похлебку. Без мяса. А она? А детки пойдут? Их ты тоже с малых лет к делу пристроишь — милостыню просить? А подрастут, что ты им скажешь, когда они спросят — где, мол, дом наш, где наш народ? Где корни?

— Да что ты ему толкуешь, ему эльфийская лахудра тощая глаза застит…

Стоило Двалину пробормотать это — и Кили сорвался. Начавшуюся стычку предотвратила необычно молчаливая Дис, вставшая между сыном и Фундинулами.

— Хватит, — твердо сказала она, — потом. И ты, Двалин… потом.

Оставшись с сыном наедине, Дис тяжело вздохнула, и села с ним совсем близко. И, хотя Кили упорно смотрел в сторону, она прекрасно видела слезы гнева, стоящие в его темных глазах.

— Мы тебе зла не желаем, — тихо сказала Дис, — и твоей… твоей подруге тоже не желаем. Но ты хорошенько подумай. Горячку не пори, Балин прав. Если так понравились друг другу — подождите! Что тебе год, что ей — опомниться не успеешь, пройдет.

— Не хочу я год ждать, — буркнул Кили, мрачнея на глазах.

— Хочу — не хочу! — повысила голос гномка, и отвесила сыну легкий подзатыльник, — не о пирожке горелом речь — о жизни всей!

— Но я люблю ее, мама…

Дис осеклась, встала, прижалась губами ко лбу сына, с болью заглянула ему в лицо.

— Любовь и горькой бывает, — нежно прошептала она, — дай время своей любви. Ну, мальчик мой. Ну-ну, — Кили прижался лицом к плечу матери, но упрямо мотал головой, как в детстве — «нет», и всё тут, — ну вот смотри сам. Сколько за один только день намудрил? Хорошо хоть, встретили тебя, остановили. Пошел бы ты к Торину. С ним бы без дела повздорил. И что получилось бы? И так, с Двалином поругался. А ведь он тебя растил, в колыбели качал. Учил, воспитывал…

— Помиримся.

— Будешь так вести себя — не помиритесь.

— Ты помиришь, — Кили поднял голову и снова посмотрел на мать. Дис закатила глаза.

— Но ты все равно подумай, Кили, — сказала она тихо, оставляя своего сына в его мрачных думах.

…

Знамя, которым была занавешена кровать, качалось. Потолок постепенно обретал прежние формы. Облупленный кое-где. Кое-где немного закопченный.

— Прости, Дис, — сдавленно прохрипел гномке куда-то за ухо Двалин, — я опять… опоздал. Не успел. Ты такая… не могу ни о чем думать, пока с тобой.

— Я уже начала привыкать, — простонала она, откашливаясь. Нет, никакого настроения нет, ни ругаться с ним, ни говорить ему что-то вроде «Хуже подростка!», ни напоминать о… нет, нет ничего не надо говорить. Есть его руки, жадные и грубые, истосковавшееся по нему тело, и сердце в ее груди, которое впервые за долгое время дает спать по ночам. Если Двалин оставляет ей время для сна.

Все родные рядом. Последние три месяца отдыхают, не спеша строить новый Эребор. Сыновья выросли, хоть младший и чудит. Брат выжил. Друзья целы и довольны. А он — вместо одеяла. Ежедневно и еженощно. Горячий и нетерпеливый…

— Торин бы убил, — продолжил тихо Двалин, со стоном сползая в сторону и тяжело дыша.

— Почему? — холодок заставил Дис поежиться, и она повернулась на бок, потягиваясь, — еще один племянник ему точно не повредит.

— Замолчи, женщина…

Двалин всегда краснел. Стеснялся. Это-то в нем Дис и нравилось. То, что даже сейчас он прикрывался от ее внимательного взгляда, отводил глаза и от ее тела. А ей нравилось его смущать. Нравилось доводить его. Нравилось, что он не умел сдерживаться, останавливаться и контролировать себя. Берсерк в бою и в постели. Нравилось, что краска заливала его лицо, его шею, мускулы на его могучей груди, вместе со всеми родинками, шрамами, татуировками и царапинами от ее ногтей.

И нравилось, что, доведенный до пределов желания, он уже не стеснялся ничего. Дис ногой дотянулась до его поясницы, и легонько провела по спине, вверх-вниз. Простая, незамысловатая ласка — а как воин напрягся! Как заиграли мускулы на широкой спине…

— Прекрати немедленно, — не оборачиваясь, зашипел он, — иначе не отвечаю за себя… останусь тут, с тобой… еще на сутки…

— Всего на сутки? — притворно обиделась Дис, но ногу не убрала, — я ожидала от тебя большего.

Да, именно этого бешеного, возбужденного взгляда она хотела добиться.

— Король-под-Горой ждет, — пробормотал он, все-таки возвращаясь в ее объятия. Дис насмешливо фыркнула.

— Торин-то? Сейчас он Король-под-шерстяным-одеялом, и ничего не ждет. Оставь его. Оставь Гору. Останься — со мной…