Все, как она же и говорила. Как признавалась честно. Была бы не она, он не обратил бы внимания. Не поверил бы, не заметил. Ни касаний, от которых пронзает странный ток, ни словно случайно вздрогнувших ресниц, облизанных блестящих губ, поворота красивой шеи, искоса брошенного страстного взгляда. Где же найти другую такую, смелую и беззастенчивую? Если бы только все вокруг не были веселы и пьяны, их давно бы растащили в разные стороны. Не давали бы Торину склоняться к ее плечику и шептать почти на ухо. Не позволили бы Рути отвечать, роняя руку то ему на колено, то на локоть.

- Да кто ж тебя так испортил? – хочет спросить Торин, наблюдая за ее повадками. И понимает: он сам. С самого детства. Сам приучил к себе, сам не замечал, и теперь наказан. Наказан безупречностью ее красоты и чувственностью, которую в десятилетней девочке никто не мог бы угадать. «Ох, мог бы, не подходил бы».

Или все же угадал, снилось же ему спустя много лет такое. Все понимает Торин: и то, что она была маленькой, а он казался ей взрослым и красивым, и то, что она его не может бояться, хотя сам себя мужчина боится еще как, особенно наедине с настолько соблазнительной юностью. Понимает и то, что ему ничего не будет, если он ее возьмет, хотя бы и силой – не возьмет конечно, но желание никуда не денешь теперь. Она сирота, она одинока, никого и ничего у нее нет, только детство в Эред Луин на коленях Торина и в кухне Дис. Понимает это Торин, но плевать на все, почему-то кажется, что времени больше нет, ни на сны, ни на бессонницу. Надо брать сейчас эту нереальную реальность, или она исчезнет, и уже не вернется – ни во сне, ни вне его.

Гости расползались. Ушла Дис с Двалином, обнимавшим ее за талию и недвусмысленно бросавшим яростные взгляды по сторонам. Еще раньше испарились Кили и его эльфийка, и наверняка отирались где-нибудь в коридорах – их там уже кое-кто заставал пару раз. Фили увел Ори, их пошли проводить Нори, его жена и Гимли. Глоин остался где-то в зале – пьяница несчастный, ну не спалось ему после пирушек дома…

Торина уводила из-за стола Рути.

- Тебе плохо? – подлезла она под его руку, - дядя Торин, перебрал?

- Не называй меня дядей, - прорвался вдруг голос, язык заплетался, - я и так совсем себя старым чувствую.

- Ты же меня маленькой зовешь, а я большая, - веско ответила она. Торина повело в сторону, левым плечом он чувствовал стену коридора, под правой рукой была ее грудь. Внутренне мужчина застонал.

- И не стенай, услышат же, - хихикнула Рути, волоча его вдоль стены, и дружески щипая за бок, - скажут, совсем узбад…

А хорошо, что она была маленькой когда-то давно. Хорошо, что потом уехала. Хорошо, что после он ее не видел, только помнил ее хозяйственность и деловитость – качества, восхищавшие даже в малышке. Потому что теперь совсем не стыдно было целовать ее, глубоко, властно, сильно и немного грубо. И она не отбивалась и не пыталась вырваться, напротив, закинула руки ему на шею, и закрыла глаза.

Маленькая гномка, топающая ножкой в красном сапожке: «Пока не доешь, из-за стола не выйдешь!» - и все смеются и умиляются, но никто и не выходит. Она же, подражающая Дис, когда та мерит температуру у Ори. Она, с картинным вздохом снимающая сапоги с ног любимого дяди Торина, и гордо дергающая подбородком, когда ей выговаривают за непочтительное обращение с узбадом, пусть и с попойки вернувшимся. Было это или будет? Было. И сейчас есть.

Кто мог знать, что у этого гномьего совершенства отрастут длинные пшеничные косы, пышная грудь, а круглые ягодицы… а завитки между ног, в которых путаются пальцы, и уже совсем мокро, и, Махал помилуй, сережки в самом интимном месте… ох, что же сейчас будет.

- Увидят, несдобровать, - шепчет маленькая распутница на ухо Торину, - не надо здесь… и не надо так.

- Ты не существуешь, - в ответ сообщил гном, едва не падая, - я тебя придумал. Ты мне снишься.

- Снюсь, дядя, снюсь.

- Не дядя я тебе! Иди сюда…

- Руки! Ох ты, великий Махал, да прекрати же, узбад! Ну напился, но не настолько же!

Очень важно спросить, потому что она говорила, она предупреждала, а времени уже не так-то много.

- Выйдешь за меня? Сегодня? – голос хриплый, и странный кашель рвет горло, но спросить жизненно необходимо, - ты хотела, ты сама обещала. Я не хочу так просто… я совсем хочу. Я навсегда хочу. Ну же, выходи за меня, давай, соглашайся, сейчас же!

Услышал ее оханье, услышал ее немного удивленное «ну конечно, только проспись и не передумай», и хотел торжественно позвать кого-нибудь, кого угодно, в свидетели. Но комната закружилась вокруг, Рути что-то пискнула то ли над ним, то ли под ним, и все пропало в темноте.

…

Это было не похмелье. Это был не сон. Совершенно очевидно, на сон это ничуть не было похоже, и оттого страшно. Мерзкий, липкий страх, особенно, когда становится ясно, что не поднять руку, в груди слева, в левом боку и плече жжение, и даже зубы болят. Почему раньше зубы никогда не болели? Так не болели.

Еще кровь, наверное, стала слишком густой, потому что тело вдруг превратилось в кусок синей глины, и кажется тяжелым и чужим. Слух сохранился. А может, лучше не сохранился бы. Был бы это сон.

- Что с ним? Оин, что с ним? Кто знает, что случилось? Рути, ты последней была здесь, что?

- Уберите женщин! – голос Балина, взволнованный, но решительный, - Двалин, уведи Дис.

- Я не уйду! Махал, у него губы синеют, почему он такой холодный? Торин, Торин!

- Уйдем, женщина, - глухой, испуганный – да неужели? – голос Двалина, возня, - ты кормишь, тебе нельзя это видеть. Ори, брысь отсюда, тебе тем более.

- Кто-нибудь, позвали Фили?

- Я здесь, - запыхавшийся, но властный голос старшего наследника, уверенный и твердый; услышав его, успокоился даже Торин, по-прежнему не в силах шевельнуться или открыть глаза, - Тауриэль, посмотрела?

Вот что. Оказывается, шевеление воздуха и легкое золотое сияние и тепло на теле, не дающее отправиться в мир иной прямиком - это эльфийка. Торин хотел бы схватить ее тонкую руку и поцеловать, прижать к лицу и благодарить, но вместо этого ощущал лишь глухое раздражение. Она его трогала, а он даже не ощущал этого.

- Я бы и ее убрал … - неодобрительный рокот Глоина. Шиканье со всех сторон. Наконец, солнечный свет отдаляется и холодеет.

«Я живой, идиоты», - надеется заорать Торин и обложить друзей и родню такой руганью, чтобы они не сомневались. Но не получается. Даже дышать что-то трудно. Холодно. Холоднее и холоднее.

- Что? Какой такой миг-фарт?

- Инфаркт, дубина. Разрыв сердца, да? Или удар? Как правильно?

- Какая разница, он умирает.

«Я живой!». Кто-то в голос зарыдал. В женский голос, знакомый такой. Холод пробрался куда-то в легкие. Свет дня отдалился, сменившись ледяным блеском, ощущаемым не зрением, всем телом. Комната вокруг теряла звуки и объем. Он привык чувствовать пространство, как всякий гном. Привык уверенно вышагивать по узким каменным коридорам, зная, где опасно, где – наоборот, хоть прыгай, хоть песни пой. Но сейчас в тоннеле становилось тесно, назад не выйдешь, впереди безжизненная темнота.

- …Торин… брат мой… недоглядели…

Вот и всё, сокрушенно пришло вдруг осознание к Торину. Не успел не только кузницу построить и жену с детьми обнять, но и попрощаться с семьей и друзьями. Вчера ел оленя и жрал пиво в три горла, отплясывал и веселился. Похмелялся, шумел, воевал, убивал – руки чисты хоть в том, что не запятнал их убийством вне честной схватки, воровством, насилием над беззащитными. Мама качала его на коленях, давно, но как будто вчера. Он дергал отца за усы. Деда тоже дергал. Боялся спать по ночам из-за дракона. Бил Двалина. Бывал бит Двалином. Отвоевал родину. Поднял тяжелораненого Фили на ноги. Ссорился с Кили. Мирился с ним же. Пытался мстить за невестку-эльфийку, не отомстил, но хоть пытался, оценит ли это Махал, как полноценное деяние?