Хаус благоразумно избегал всех этих мероприятий под разными предлогами, но на выписку Джонни все-таки пришел. На удивление, все друзья Джонни пришли к нему — поздравить с освобождением и выздоровлением. Вышел провожать нового приятеля и мистер Уэстерфильд — вернее, выкатил на своей инвалидной коляске.

— Пока, ребятки, — кивая и улыбаясь, попрощался старик, — удачно вам…

— А вы? — расстроился неподдельно Джонни, — вы же отказались ехать в хоспис! За вами есть кому присматривать?

— А, тут хоть лекарства есть. Доживу уж здесь, видимо, — пожал Уэстерфильд плечами, стараясь произнести эти слова равнодушно.

— Возьмем дедушку с собой! — хором завопили три обкуренные девицы, и Хаус, не выдержав душещипательного моменты, поспешил удалиться.

Однако вскоре таинственным образом с собой у Джонни для мистера Уэстерфильда оказалась сумка: в ней были памперсы для стариков, какие-то лекарства, резиновые перчатки — всякое медицинское барахло, собранное наспех. «Зеленая Долина» получила еще одного обитателя, доктор Хаус — готовый доклад по этике от Кэмерон.

— Форман подражал вам, отлынивая от работы. Он тайно курил в процедурной, в вентиляцию, и натоптал ботинками следов на стуле, — сообщила она с мягкой укоризной. Хаус задумался о том, что в большей степени беременность Тринадцать сказывается на состоянии Формана.

— Я вознесу за тебя Молоху несколько кровавых жертв, о терпеливая, — нараспев в манере греческих трагедий ответствовал он, чуть пританцовывая.

Кэмерон замерла. Глядя на веселящегося Хауса, она не могла не испытывать невольное чувство легкой зависти к Лизе Кадди, которая смогла стать причиной его хорошего настроения. «Редкий случай, — горько усмехнулись задавленные бесы Кэмерон, — Хаус не враждебен миру».

Новоиспеченная миссис Чейз пришла в медицину благодаря остро развитому чувству сострадания. Она не умела оставаться спокойной — ее трогала каждая проходящая мимо судьба, и она пыталась участвовать во всем происходящем вокруг. Грегори Хаус полагал, что у людей, имеющих такой склад характера, полно комплексов. Ну или, на худой конец, мания величия. Но Кэмерон совершенно искренне старалась сопереживать миру вокруг, и первым претендентом на ее жалость прежде был Хаус. Грегори Хаус ненавидел жалость, что Элис немедленно ощутила на себе. Жалостью его приручить было невозможно; невозможно было смягчить, с ним нужно было сражаться, никогда не зная, что он выкинет в следующий момент.

И вот теперь Хаус выглядел счастливым.

…

— Ты выглядишь счастливым, — сообщил Уилсон Грегу за обедом, — кстати, в торговом центре сейчас акция «Медовый месяц»!

— Как насчет акции «Дни войны»? — скривился Грег, — она натравила на меня своего звереныша вчера!

Джеймс хихикнул. Последние дни он замечал за своим другом одну приятную особенность: он сообщал о своих наблюдениях за Рейчел. «По крайней мере, он удивлен, что она вовсе не так омерзительна, какими в его представлении бывают маленькие дети» — где-то глубоко внутри себя потешался Уилсон над диагностом.

— Признай, Хаус, тебе нравится жить с Кадди, — говорил Джим дальше, но доктор Хаус никак не реагировал. Он не хотел вообще думать о Лизе.

Лиза Кадди по-прежнему жила в состоянии собранных сумок в доме Хауса: по разным причинам переезд был опять отложен. Но сегодня — сегодня они оба вновь настояли на правильном решении, и волевым усилием сплотились в молчаливой борьбе против страсти. Именно так — заранее договорились, что за вещами приедет машина родственников рано утром, а вечером Лиза просто заберет Рейчел, и Хаус сам отвезет их на мотоцикле домой.

Сразу после этого судьбоносного решения они занимались сексом. Они вообще занимались им много времени. Кадди чуть-чуть похудела, Грег постоянно курил сигареты, но викодина принимал мало и редко. И у обоих под глазами поселились порочные тени, свидетельствующие о том, что ночи напролет эти люди проводили за чем угодно, но не за отдыхом точно.

И вот наступил вечер субботы, и Хаус возвращался домой, чтобы исполнить то самое волевое решение.

«Я идиот, — ругал себя Грегори Хаус весь вечер в больнице, — не надо было мне ее тогда звать домой». Потом он возвращался мыслями в еще более отдаленное прошлое — и цокал языком, досадуя на свои другие прегрешения. По отдельности они могли казаться невинными забавами старого циника, а вместе уже составляли — ни много, ни мало — половину его жизни. «А это не те пятнадцать процентов, которые я отвел Кадди! — спорил с собой Хаус, — выгнать ее вон. Дурость какая-то. Меня едва не настигла в постановке диагноза Тринадцать!».

И если намерение «выгнать» звучало совершенно искренне, то ни единого движения к исполнению Хаус не мог предпринять.

Лиза накрыла на стол, красиво разложила очередные деликатесы по тарелкам, но кусок в горло Грегу не лез. Поссориться с ней он просто не мог, потому что это было не нужно, отпускать ее не хотелось, а не отпускать было нельзя. Правила игры Грегори Хаус знал, хоть и нарушал нередко. Грегори Хаус изводил себя мыслями, весьма отвлеченными от сути переживаний, всеми силами своего разума оправдывая самостоятельно поставленную себе «шизофрению». «Она уйдет, и все будет, как прежде, — медленно говорил сам себе Грегори Хаус, — первым делом я напьюсь. Я уже почти слез с отравы, так что неплохо, польза была. Она в постели просто супер. Она просто супер. Она уйдет, и все будет как прежде». Чего-то не хватало ему в этих словах, возможно, потому, что он иррационально в них не верил?

— Надо ехать, уже десять, — нервно произнесла Кадди, и вышла на крыльцо — почти выбежала.

— Да, — откликнулся Хаус сумрачно.

Рейчел, примотанная слингом к Кадди, не возражала против поездки на мотоцикле. Ехали они молча. Кадди обнимала его за талию руками, прижавшись лицом к его спине и чувствуя, как согревается он от ее дыхания. Это было приятное тепло. «Tomorrow never dies» — донеслось из дома, у которого Хаус свернул, и Кадди сжала зубы. «Дома буду плакать, — подумала она, подозревая, что рыдать начнет еще на крыльце, — играть — так до конца».

Листья уже опадали с деревьев. Желтел в свете фонарей нарядный клен, росший недалеко от дома Кадди. Хаус притормозил.

— Я уже выключил телефоны, — предупредил он, — буду отсыпаться.

— Сладких снов, — Лиза встряхнула волосами, разглядывая фасад своего дома, — Хаус!

Разве могла взрослая женщина сказать что-то вроде: «Мне было с тобой хорошо, правда! Я чувствую себя очень несчастной, поскольку вынуждена покинуть тебя. Я бы хотела остаться». Разве могла бы она сказать, что выводила пальцем на запотевшем стекле поочередно то «Грего…», а потом, стирая написанное — «asshole»? Или что ей приснилось — как сидит у стены и плачет, и слышит свой собственный крик «Люблю тебя, засранец»? Слышит даже сквозь глубокий сон?

Лицо Грега было совершенно непроницаемым. Лиза кашлянула, стараясь отогнать воспоминания о маленькой истерике наедине с собой.

— Было классно, — она заставила себя думать только о хорошем, и улыбнулась, — спасибо.

Мотоцикл рванул по дороге, едва Кадди произнесла эти слова.

Хаус уселся на диван и сидел, играя с тростью, минут пять, которые ему показались вечностью. Бессвязные мысли никак не желали приходить в единое русло. Он вспоминал о Тринадцать, о том, что Тауб в клинике нашел симптомы «проказы» и зря поднял на уши всю больницу. Он думал о том, что Уилсон слишком уж разошелся в участии в личной жизни своих друзей. А потом он напоминал себе, что никакой личной жизни не существует и не может существовать.

А другой Хаус кричал, рычал и бился головой об стену. Аргументация и логика — привилегии левого полушария — в области эмоций не работали.

Грег уселся на диване с бутылкой виски. По телевизору беззвучно разыгрывалось сражение в баре на границе с Мексикой. На улице моросил мерзкий дождик. Грегори Хаус намеревался заняться самобичеванием и рефлексией, а потом, вполне вероятно, нажраться в стельку пьяным, и вернуться к своему обыкновенному ритму жизни на следующее же утро — с похмельем, викодином и болью.