«Я расклеилась, — укоряла себя Кадди, вытирая внезапно набегающие слезы, — это было… это было прекрасно. Это было, как будто навсегда». Она встряхнулась, заставляя себя улыбаться, рассуждая, что уж погрустить она успеет во все последующие вечера.

Через две мелодрамы и одно блюдо из энциклопедии «Особые деликатесы» Кадди отправилась на прогулку с Рейчел. Она поздоровалась с миссис Войтовски, улыбнулась другим соседкам, которых увидела, свернула за угол к магазину, радуясь лучам вылезшего солнца. Она набрала листья клена, уже красные, разбавила желтым, и поставила в вазу. «Если уж изображать женщину Хауса, то… то… — оправдала Лиза Кадди себя, и победно пристукнула каблуками, — то я ею на ближайшие часы стану. В конце концов, это был охрененный секс. Это нас ни к чему не обязывает».

Ей отчаянно хотелось верить. И дрожали руки, и дрожали коленки, как у малолетки на первом школьном вечере с танцами — дрожали весь день, когда она кружилась с песней по просторным комнатам, играла с Рейчел, играла двумя пальцами какую-то едва знакомую мелодию на рояле, играла в счастливую женщину.

Она приняла ванну, качая коляску ногой в пене, и выбрала самое шикарное из того белья, которое взяла с собой, пурпурный комплект. Рассеянно напевая, Лиза Кадди ходила по сияющему паркету, смотрелась в зеркала, переключала каналы телевизора и думала, какую роль играть вечером — если, конечно, ей нужно не склочное выяснение «кто главный», а заняться с ним любовью. Открывая ему дверь, в которую он тихо постучал рукоятью трости, Кадди замерла в предвкушении.

— Это … — он замолчал, и опустил руку, — черт, Кадди!

— Нравится? — робко спросила она, вдруг ощущая себя полной кретинкой, которую не взяли бы даже в группу поддержки. Хаус ухмыльнулся, и оглянулся через плечо.

— Лига вуайеристов с проверкой! Ведущий приветствует шоу «Радикальный нудизм доктора Кадди»! — заорал он радостно, и захлопнул за собой дверь, — покажись сзади.

Отчего-то она боялась — возможно, потому, что он долго, мучительно долго молчал, прежде чем провести рукой по ее обнаженной спине, и сжать атласные шнурочки в кулаке. В этот раз они дошли до спальни, сбив по пути пару каких-то хрупких предметов. Кадди не запомнила ничего — ей показалось, что ее оглушили чем-то тяжелым, и очнулась она лишь, когда они вдвоем сползли у стены, тяжело дыша, в кучу разбросанных вещей. И потом она провела остаток вечера с закрытыми глазами, совершенно обнаженная, совершенно счастливая, и лежала у него на плече, пока он, подсунув под ногу подушку, сосредоточенно курил, размышляя молча о чем-то своем. Они не разговаривали весь вечер — молчали, говоря языком прикосновений, движений, улыбок. Лиза заснула, стоило ей лишь прилечь на кровать и вцепиться обеими руками в Хауса.

Поздно ночью Грегори Хаус пытался думать о пациенте, о Формане и о Тринадцать, но думал только о том, не шизофрения ли заставляет его жить в мире, где Лиза Кадди носила сексуальные комплекты белья и соблазнительно покачивалась под музыку… черт.

— Это у меня передозировка, — сообщил шепотом Грегори Хаус несуществующему Всевышнему, оправдывая свалившийся на него рай, — это я сошел с ума, и брежу. Все нормально.

Джонни Зеленая Долина чувствовал себя неплохо в больнице: во-первых, симпатичный и дружелюбный доктор с тростью подсказал подход к мистеру Уэстерфильду, а во-вторых, какао теперь ему приносил сочувствующий медбрат, любящий ту же музыку. Даже детективы окончательно забросили своего подопечного, и вот-вот в незакрытом деле о незаконных посадках марихуаны должна была появиться печать: «по отсутствию состава преступления…».

Джонни не знал, каковы его шансы выйти на свободу здоровым, но он совершенно точно знал, что благодаря спрятанным в подвалах одной принстонской трущобы плантациям на свободе он от горя не умрет. В конце концов, Джонни никогда не употреблял алкоголя, протестовал против меховых пальто и не ел свинину из солидарности с несчастными хрюшками — у него дома жил собственный мини-пиг.

И Джонни очень удивился, когда начал умирать. За стеклянной дверцей было спасение — хромой диагност со свободолюбивой душой и его зазноба — «самая большая самка в домике», как сообщил доктор Хаус. Они скандалили. Джонни уже перестал слышать, но видел все прекрасно. Что было хуже, пропал голос. Он знал, что умирает, и что ему категорически рано этим заниматься. Джонни отчаянно молил великого Джа, чтобы доктора догадались до того, как запищат приборчики.

И чудо произошло — доктор Хаус остановил свой внимательный взгляд на Джонни, который попытался из последних сил скорчить самое несчастное выражение на лице.

Что было дальше, Джонни Стоун уже не мог знать — он погрузился в отключку, из которой вышел лишь через восемь часов.

— Ацидотическая кома, — пожал плечами Форман, — он отравился миндалем. Или печенью белого медведя.

— Гонжубасом он отравился, — проворчал Тауб. Хаус посмотрел на него с особым удовлетворением.

Тринадцать одна читала историю болезни, настолько яростно листая страницы, что казалось — она ищет в ней ответы на все вопросы, как истовая католичка — в Библии.

Тауб вздохнул, поймав на себе взгляд Хауса.

— Работаем, работаем, братва, — откликнулся диагност, — маленькая номер Тринадцать нами сегодня игнорируется. Дядю Грега надо слушаться, и сидеть дома, когда он велит.

— Склероз селезенки, — тут же отозвалась она, отрывая глаза от папки, — из-за подагрического приступа. Такое описано в литературе. Если вы не согласитесь, что мне надо работать дальше, и что я имею право проверить место жительства, это останется единственным диагнозом.

— Голос! Вы слышали его? — изобразил испуг Хаус, поднося трость к уху, — он говорит со мной.

— У Джонни есть подружка Люсия, она из Пуэрто-Рико, — Тринадцать сияла лихорадочным румянцем, — я съезжу к ней, он наверняка с ней живет…

— Нет. Форман, твой вариант диагноза?

Тринадцать внезапно побледнела, и принялась обмахиваться красной папкой. Тауб понимающе подмигнул девушке, и передал ей под столом ментоловый карандаш. Она с благодарностью кивнула, стараясь незаметно подавить подошедшую тошноту резким запахом мяты.

— Тринадцать! — заорал Хаус внезапно, и Реми от неожиданности выронила ментол на пол, — твою мать, Тринадцать! Я тебе сказал — проваливай!

Тауб сидел к девушке ближе, и даже он съежился от окрика Хауса. Диагност был в ужасном настроении. Он захромал из кабинета прочь, и Тринадцать выскочила вслед за начальником с воплем: «Я останусь и буду работать…», на что Хаус крикнул на весь коридор:

— Волоки свою беременную задницу нахрен из моего отделения!

Грегори Хаус любил свою работу. Тринадцать любила свою работу, Формана, «это внутри» и еще — чертовски сильно — Тринадцать любила свою гордость, которая не позволяла ей сдаться.

В голове у Хауса звучала унылая утренняя перепалка, а на лице была нечеловеческая тоска.

— Я на Кадди с утра наорал, — мрачно сообщил Хаус, отказываясь от предложенного сэндвича, — отвези ее домой без меня, а то уже тошнит от…

— У тебя зависимость, — устало потер виски Уилсон, покачиваясь в кресле, — Кадди для тебя наркотик — то ломка, то кайф.

— Это должен был сказать я, — возмутился за «украденную» прямо из мозга фразу Грегори Хаус, и, сказав, внезапно заткнул себе рот левой рукой. Уилсон напрягся, как гончая в стойке.

— Ты и она… — начал он торжественно, но Грег вдруг сжал зубы, и состроил ужасную рожу.

— Я и она, я и ты, доктор УилФрейд приветствует, — раздраженно выпалил он, — ты такой умный, мне прям стыдно стоять у соседнего писсуара. Нимб не жмет, Джимми?

Когда Хаус вышел из кабинета своего друга, как следует хлопнув дверью, ему очень хотелось убежать куда-то, как в детстве, спрятаться под подушку и валяться там, пока страшное не пройдет мимо.

Джеймс не успел обидеться — через несколько минут на пороге кабинета стояла Кадди.

— Я с утра на него наорала, — сообщила она без предисловий, — ты поможешь мне отвезти вещи до того, как он вернется? Меня от него воротит уже!