Сложно было понять, что именно раздражало Хауса во всех женах и девушках его друга, кроме, пожалуй, Эмбер — достойной стервы, которую Хаус не мог не уважать (по-своему, конечно). Потому-то, услышав в трубке телефона женский голос, Грегори Хаус сморщился, будто проглотил что-то очень кислое.
— А он в ванной, ему что-нибудь передать?
Пробурчав что-то недоброжелательное, Грегори Хаус отказался от мысли делиться с Уилсоном своей маленькой радостью. Первое возбуждение схлынуло, и оставалась лишь извечная паранойя.
— Хаус? — раздался в трубке непривычно живой с утра голос Уилсона, — доброе утро!
— Ага, — проворчал Грег, — твоя пассия уже заказала себе визитки «Миссис Уилсон»?
— Ты злой и мизантропичный женоненавистник, кстати, как Кадди? Не ссоритесь больше?
Грегори Хаус не задумывался над ответом:
— Я как раз ее расчленяю в ванной, а ключи от машины она проглотила во время пыток. Так что мне нужна твоя тачка.
— Джонни твой, кстати, ботаник который, — не обращая внимания на колкости, жизнерадостно продолжил Уилсон, — ну, который с печенью — так вот, печень у него в норме. Липодистрофию нельзя исключить…
Когда Грегори Хаус положил трубку, он так и не мог понять, почему о Кадди не было больше произнесено ни слова. Грег хмуро посмотрел на Лизу. Она разъясняла Рейчел ближайшие перспективы, и микро-Кадди, по-видимому, не была от них в восторге: она еще не ревела, но уже свела бровки на переносице и надула губы. Хаус по-своему сочувствовал Рейчел — характер девчонка имела, как назло, от рождения саркастичный, что Грегори Хаус считал доказательством существования кармы.
— Липодистрофия и кетоацидоз совместимы? — задал он вопрос в кухню, и сияющая, свежая Лиза ответила встречным вопросом тут же:
— Повреждения гипофиза или отравление жирорастворимыми витаминами в анамнезе есть?
— Температура скачет, инфекций нет, полиурез.
Кадди поднялась из-за стола, относя посуду к раковине. Потом развернулась на месте, чуть не сломав Грегу при этом нос — он едва успел отклониться назад.
— Вау, — пробурчал уже миролюбивее Хаус.
Кадди сложила губы, как для смачного поцелуя.
— Можно тебя потискать для поднятия настроения с утра? — не унимался диагност.
— Когда это ты начал спрашивать разрешения? — съехидничала Кадди, и тут же поняла, что попалась: Грег заулыбался, прижимая ее к кухонному столу. Лиза отодвинула подальше закипавший чайник.
— Лучше позавтракай, — Кадди не была намерена сдаваться без боя, — мюсли, какао, для тебя омлет с ветчиной и грейпфрутовый сок. И инсулиновый статус проверь.
— Диагноз: угождаем мужику, — Хаус не отпускал ее. Лиза скептически опустила глаза вниз, и Грег закусил губу, — и возобновляющийся утренний стояк — твоих феромонов дело…
Он внезапно отстранился. В синих, ярких, как афганская бирюза, глазах читалось прозрение. Вместо любопытства Лизу Кадди охватило умиление.
— Мне надо кое-что проверить, — сообщил Грег в пространство.
Форман открыл дверь, откусывая громадный кусок от бутерброда с семгой. Хаус, вопреки обыкновению, проигнорировал вид еды.
— Тринадцать сюда давай, — без предисловий начал он, — нужен ее гормонально зависимый мозг для решения проблемы.
Несмотря на то, что Эрик на девяносто процентов был уверен, о какой именно проблеме идет речь, он смолчал, пропуская Хауса в дом.
— Если вы сможете вытащить ее из постели — уйду к мормонам, — сообщил Форман, зевая, — Реми!
— Отвали, — донеслось из спальни.
Хаус всегда знал, что в Тринадцать кроются многие таланты. Сейчас, например, она напоминала цыганку-кочевницу: все, что нужно было ей для жизни, находилось от нее на расстоянии вытянутой руки. Но что особенно обрадовало Грегори Хауса — до такой степени, что он даже не смог скрыть своего удивления — на коленях у Тринадцать лежала раскрытая история болезни в красной папке. Из всей команды лишь она одна проявляла к Джонни Стоуну глубочайшее внимание, почти что с материнской заботой.
Хаус быстро окинул взглядом кровать: кокосовое печенье, журналы, какие-то книжки, пульт, телефоны, лаки для ногтей… Сама Тринадцать была облачена в хламиду с разрезами по бокам, из-под которой торчали ее ноги в каких-то несуразных широких штанах, и носках в полосочку.
— Посетивший тебя аист свил гнездо в прическе, я понял, — Хаус поиграл пальцами на рукояти трости, но Тринадцать безмятежно улыбнулась — как показалось Грегу, с ехидством.
— Я оставляю ребенка, — сообщила она ему, и потянулась за очередным печеньем с кокосовой крошкой.
— Тогда ты покидаешь команду.
Тринадцать никак не отреагировала на его утверждение.
— Вас выселили из квартиры или это побег? Воскресенье, — подняла она левую бровь, — час дня.
— К черту подробности! Год какой? — заломив руки, театрально возопил своим самым саркастичным голосом Хаус. Тринадцать подняла правую бровь:
— Я сама закончу это дело, — с вызовом ответила она, — я смогу.
— Даже не думай, — огрызнулся Грег, — отдавай историю болезни и проваливай в клуб «Залетим — Родим — Взрастим» или еще что-нибудь такое. Иди, присматривай чехлы на свою тушку, соски и подгузники для потомства, сиди дома, толстей и не лезь в Принстон Плейсборо. Понадобится какой-нибудь девайс типа молокоотсоса — я уверен, Уилсон…
— Я никуда не уйду! — гневно возмутилась Реми, — и… у нас есть ксерокс. Я оставлю себе копию.
— Ты отстранена за несоответствие. У меня нет никакого желания терпеть капризы биоинкубатора…
— Дискриминация!
— Агитация демографического взрыва, — не остался в долгу Грегори Хаус, — я за добровольное вымирание человечества.
С этими словами Грег отобрал у Тринадцать историю болезни, старательно собрал разбросанные снимки и выписки по постели, и удалился, прихрамывая. Форман тут же вернулся в спальню. Тринадцать облизывала пальцы с выражением редкостного остервенения на лице.
— Хаус в прошлой жизни голосовал за лишение женского пола избирательных прав, — пожал плечами Форман, надеясь, что его слова утешат Реми. Но Тринадцать лишь улыбнулась, вытаскивая вторую красную папку из-под подушки. Эрик расхохотался.
— Синдром Хауса, — уверенно заявила Тринадцать, придирчиво выбирая из лежащих перед ней печений наиболее щедро обсыпанное кокосовой стружкой, — паранойя, нетерпимость к критике, лейтмотив жизни — все идиоты. Соперничать с ним позволено только сам-знаешь-кому. В общем, на поле боя лезут амазонки.
— Ты у меня амазонка, — немедленно выдохнул Форман, и Реми замолчала, улыбаясь.
В конце концов, она не ощущала еще ничего, что обещало бы ей: Форман будет всегда. Даже что-то внутри, как она все еще суеверно называла своего будущего ребенка, не гарантировало любви до гроба.
И все-таки ей хотелось выжечь глубоко-глубоко в сердце слова «ты у меня».
Кадди чувствовала себя юной и очень несчастной идиоткой, влюбленной в идеалы. «Это ведь сегодня и еще одна ночь, — улыбалась она неизвестно чему, порхая полуобнаженная по дому, — еще двадцать часов удовольствия. Игра в housewife, игра в жизнь». В конце концов, Грегори Хаус признавал, что иногда лучше не анализировать происходящее, а просто брать все — как можно больше всего, как можно быстрее. Поэтому за один день Лиза Кадди успела предаться всем возможным эмоциям.
Кадди рассмеялась, потягиваясь. На бедрах выступили синяки — она вчера не заметила, как ушиблась о край дивана. Лизе не хотелось покидать диван — он пах Хаусом, пах безмятежностью и нирваной, травкой и любовью, розмарином и сандалом. Лиза ходила по квартире с Рейчел на руках, что-то напевая, и чувствуя себя на своем месте. Она немного поразмыслила перед открытым шкафом, потом оглянулась. Неожиданная грусть накатила на доктора Кадди. Она понимала, что унесет обратно к себе мало, невыразимо мало — всего-то пару сумок да коляску Рейчел, но начинало казаться, что остается нечто большее.
Лиза мотнула головой, принимаясь чистить картошку. По телевизору — она и не заметила, что включила его — шла какая-то задорная мелодрама с Брэдом Питом и его Джоли. Идеальные пары в идеальном мире. В прекрасном мире, где все взрослые мужчины наигрались, и говорят о своих чувствах, а не убегают ставить диагнозы, гонять на мотоциклах, курить анашу — в общем, те, которые не убегают.
