Мелкие морщинки на его лице становились четче, когда он улыбался, целуя ее руки от запястий — выше, захватывал ее волосы, чуть прикусывал кожу ниже пупка.

Потом они целовались — долго, все время, прижимаясь друг к другу крепко, так, что не разобрать было, кому жарче. Это длилось так долго — по крайней мере, Лизе так казалось — что когда она оказалась сверху, то поняла, что низ живота почти горит — от его поцелуев, от его прикосновений, от нетерпения, от ожидания.

Лиза Кадди заставляла себя вспоминать, потому что она уже много, много раз делала все это — трогала его, целовала, кусала, прижималась к нему. Смутные сны и желания, любопытство — все воплотилось так, как и должно было. Издав еще один приглушенный стон, Лиза оседлала его, впившись ногтями в его запястья. Ей потребовалось лишь ощутить его в себе — горячо и глубоко — чтобы понять: долго не продержаться. Грег тоже заметил, что она вздрагивает от предвкушения, в нерешительности поднимаясь и опускаясь, стараясь дышать реже. Он не смог не засмеяться, резко переворачиваясь с ней вместе на диване, который жалобно заскрипел.

— Я слишком, — выдохнула Лиза едва слышно.

— Я знаю, — Грег поцеловал ее, и устроился удобнее, понимая, что долго сдерживаться нет ни смысла, ни сил, — знаю.

— И ты…

Если бы можно было выразить ощущения словами, то Грегори Хаус кричал бы, задыхаясь: «Я тоже! Тоже „слишком“, всегда „слишком“! И ты знаешь, что я знаю о тебе — все, даже если не говоришь, даже если далеко, и если настолько близко, что уже нельзя быть врозь. Ты знаешь, и знаю я — знаем мы оба, как это должно быть на самом деле — вот как сейчас, я в тебе, ты со мной — и чтобы… чтобы слишком!».

И когда это «слишком» приблизилось — сначала у нее поплыли белые облака перед глазами, и перестало хватать воздуха, задрожали мелко кончики пальцев, и Лиза выгнулась дугой. И прежде, чем протяжно и низко застонать, услышала голос Хауса — длинное и сладострастное, хриплое «о» шепотом, едва слышно.

Сколько потом они лежали, Кадди не знала. Она смотрела ему в лицо — молодое и румяное, и очень счастливое. Они терлись друг о друга, забирались вместе под сброшенное одеяло, но все это делали лениво и медленно.

Под окнами остановилась какая-то машина с громкой музыкой. Неспешное, расслабленное регги, наверное, было единственной музыкой, которая не могла нарушить покой. Кадди уткнулась Хаусу в шею, и замерла. Они лежали молча очень долго.

— Ты дрожишь, — заметила она, — на жар не похоже.

— Может, это атипичная пневмония, и я скоро отъеду в мир иной, — лениво ответил Грегори Хаус, и посмотрел ей в глаза, привставая, — будешь носить траур? Посыпать голову пеплом?

— Или всему причина то, что мы, как два идиота, лежим голые на диване? — продолжила Лиза.

Разговор был бессмысленным. Они могли бы говорить о погоде, о неврологических заболеваниях, об умственной отсталости, о чем угодно — как, впрочем, и всегда.

— Что теперь? — спросил небрежно Хаус, но почему-то Кадди не обманулась его показательным равнодушием. Она перевернулась на бок, и обняла себя его руками, зарываясь носом в подушку — единственную на диване.

— Завра выходной, так что теперь мы можем выспаться, — пробормотала она, — завтра с утра мы договоримся, что это был просто секс, а в понедельник снова будем работать, как проклятые, — она зевнула, закрыла глаза, прижалась щекой к его ладони, — давай спать.

Он послушался без возражений. Волосы на его груди щекотали ее спину. От Грега исходило приятное тепло. Даже раскаты грома почему-то стали казаться далекими и тихими. Хаус ткнулся носом в ее волосы.

— Лиза, — позвал ее он.

— Ммм.

— Лиза, — повторил он шепотом, — можно, я не буду ждать утра? Это был не просто секс.

— Ммм!

— Это был охрененный секс.

Он знал, что Кадди улыбается.

Он помнил, каково это — просыпаться счастливым. Как тогда, когда она еще спала, а он уже проснулся. Тогда — внезапная ночь, вдвоем. Он помнил ее мигрень и совершенно неизвестно откуда появившееся накануне желание украсть у Уилсона немного травки. Грегори Хаус помнил все.

Тогда — сто миллиардов лет назад, — он проснулся, держа ее в объятиях. Он смотрел на нее, крепко спящую, и ему не верилось, что все, что должно было случиться, уже случилось. Подсознательно откладывая это — вот этот секс — из боязни, что на этом все закончится, Хаус успел договориться с собой. «Если она будет хороша, — рассуждал Хаус, — я подумаю». О чем он собирался думать, Грег не определился.

А теперь можно было даже не думать. Достаточно было просто смотреть, трогать, и знать — она здесь. Волшебство слова «хочу». Она просто захотела — и теперь лежала рядом с ним.

Кадди просыпаться не собиралась. Она щурилась под солнечным лучом, потягивалась, заматываясь в пододеяльник, слезший с одеяла, пряталась под подушкой, а потом снова отбрасывала от себя все, и оставалась, обнаженная, на скомканной простыне. Грегори Хаус смотрел на нее, не отрываясь, заворожено вглядывался в линии ее тела, в редкие подрагивания ее ресниц.

Наконец, Лиза нашла оптимальное положение, погрелась в толстом луче солнца, и открыла глаза, улыбаясь. Глядя на нее, Грег улыбнулся тоже. Кадди снова потянулась — до кончиков пальцев на ногах.

— Сто вопросов? — прошептал он куда-то в уголок ее губ, — жалеешь?

— Нет.

— Нет, не жалею, или нет, не спрашивай, маньяк?

Лиза рассмеялась. Блаженная истома, разливавшаяся по телу, сменила напряжение и скованность последних дней.

— Ты параноик, — она обняла его курчавую голову, прижала к себе, и закрыла глаза, — ты мой параноик.

— То, что я на тебя работаю, не значит, что вот так запросто можно меня присвоить…

Он что-то бубнил, не отпуская ее талии. Кадди повернулась, и обхватила его ногами. Только потом она посмотрела ему в глаза.

Он мог говорить что угодно. Его не нужно было слушать, чтобы любить. Как раз наоборот, нужно было купить самые огромные наушники, чтобы выносить такое создание рядом. «Двадцать лет на выработку иммунитета, — отметила Кадди, — не так уж много, если учесть, что он иммунитета не приобрел».

— Ревнивый параноик, — нежно шептала она ему в левое ухо, задевая губами его вечную щетину, — сексуально озабоченный, распущенный псих. Я тебя всегда хочу.

— Женщина! — сладко позвал Грег, откидываясь на подушку.

Она целовала его и шептала ему сотни слов, которые прежде он не слышал ни от Стейси, ни от одной другой женщины. Но очень изящно — Хаус и сам не заметил — Лиза Кадди избегала употребления того самого слова «на букву л» и всех с ним родственных.

Он всегда спешил присвоить ее, сделать ее своей, повесить большой ярлык «самка Хауса; не приближаться», не впутавшись при этом в болото «нормальных отношений» — поездок к родственникам, Рождества и чинных совместных прогулок по парку. А теперь она разрешала — словом «хочу». Этот язык Грегори Хаус считал своим.

Вдруг Кадди напряглась.

— Рейчел проснулась, — пояснила она, и села на диване, потягиваясь, — вставать пора…

Хаус, повалявшись еще, понял, что ему тоже пора вставать — хотя бы потому, что он был зверски голоден. Он ни о чем не думал. В голове была приятная пустота, желудок сладко ухал, а еще — о да — Грегори Хаус собирался позвонить Уилсону. Потому что кто-то в целом мире должен был разделить с ним его триумф.

Джеймс мылся в душе. Накануне он и Мирра немного перебрали с алкоголем — нередкое явление для недавно встречающихся пар. Сначала это были пара незамеченных влюбленными голубками коктейлей в холле одной гостиницы, где Уилсон собирался навестить старого однокашника. Потом это были три бокала божоле шестьдесят восьмого года, и по бонусной рюмочке — «комплимент от повара» — красного «Барона де Ориньяк», полусухого. А завершилось все двумя бокалами виски для Уилсона и одной текилой с соленым крекером вприкуску для Мирры.

И что поразительно, вопреки всем известным в медицине законам физиологии, ничего у парочки наутро не болело. Возможно, доктор Хаус объяснил бы это воздействию адреналина пополам с эндорфинами. Также доктор Хаус с неудовольствием отметил про себя в то утро, что по телефону Уилсона ответила она. Мирра. Еще одна особь в нестабильном гареме имени Старика Джимми.