Осторожно заглянув в его спальню несколько дней назад, она разглядела разложенные на столе заготовки украшений, и хмурое, сосредоточенное лицо гнома. Он, решив следовать традиции, готовил невестке именные подарки, и мешать ему не следовало ни в коем случае. Но как же быть с ужином?

— Подай вина, — буркнул он под нос себе, — и не мельтеши, уйди куда-нибудь.

Рания не обманывалась: сцена повторялась уже десяток раз.

— Эй! Мясо моё где?! — через пятнадцать минут доносилось грозно из спальни, и, подавив жалобное стенание, Рания поднималась на натруженные ноги и спешила исполнять свои повседневные обязанности.

До приезда Онии и Оннара оставалось не более пяти дней, а Торин все еще возился с ручными и ножными браслетами, пытаясь довести их до совершенства. Уже три дня Рания не слышала от него ни слова с того момента, как он входил к себе, и это начинало девушку пугать. Неужели у него снова пропал аппетит?

— Ты! — раздалось из спальни тем же вечером, и Рания радостно полетела на этот долгожданный зов, — а ужин?

В спальне, совмещенной с кабинетом, царил полный хаос. На полу ровным слоем валялись вперемешку одежда, обрывки пергамента, бруски всевозможных сплавов и обглоданные кости. Кое-где под ногами хрустели черепки разбитого глиняного кувшина. Словно этого было мало, посреди разбросанных прямо на кровати драгоценных камней, опираясь одной лапой о корону Дьюрина — как только коты умеют это делать, — развалился Биби, и с увлечением вылизывал себя под хвостом.

Осторожно переступая через весь хлам и удерживая на весу тяжелое блюдо, Рания подобралась к столу. На нем не было свободного места. Сам Торин, закатав рукава, что-то увлеченно обрабатывал напильником. Что именно, Рания разглядеть не могла.

— Ты пробовала? — пробормотал Торин.

Рания замечала давно, что напоминает он это скорее по привычке. Протянув руку, девушка попробовала понемногу от каждого края, порадовалась за дворцовую кухарку — определенно, дичь с рагу ей удавались лучше всего — и кивнула королю.

— У меня руки грязные, — поднял тот ладони, покрытые каменной пылью, — подойди.

Она приблизилась, держа блюдо в руках.

— Давай, — взглядом показал мужчина на блюдо, — придется тебе мне помочь.

И поднял брови, снова кивнув на блюдо, как будто бы и не предлагал ничего из ряда вон выходящего. Сердце девушки подозрительно ёкнуло. Кормить короля… с руки?

Не в силах оторвать взгляда от его лица, она онемевшими пальцами захватила еще горячее мясо и немного овощей из закуски, и перегнулась через стол. Торин приоткрыл рот, и…

…мир померк. Остались странные, пугающие ощущения во всем теле, начинавшиеся в пальцах правой руки — которые он чуть прикусил, послав сладостную дрожь до самых кончиков волос. И, распробовав вкус, облизал ее пальцы, чуть прищурившись.

— Да, неплохо, — констатировал он, — сойдет. Тут много. Присоединяйся…

Спустя время, когда блюдо опустело, а пытка закончилась, и Рания вышла из кабинета короля, ей казалось, пол под ногами покрылся волнами, а она сама превратилась в утлый кораблик, на который налетел шторм.

Могла ли она думать год назад, что… нет, эта картина казалась ей столь постыдной, что Рания не могла вспоминать ее, хотя детали по-прежнему оставались у нее перед глазами. Горячий язык Торина, то, как он захватывал губами ее пальцы раз за разом, то, как требовательно смотрел на нее, пока она не брала следующий кусок — уже для себя.

Что же было это, заставляющее дрожать колени, и рождающее незнакомые содрогания выше, между бедер? Откуда снова родился трепетный страх, замирающее сердце, дрожь в позвоночнике, и почему, несмотря на страх, парализующий с ног до головы, она все время хотела видеть его? Больше всего желала поднять голову, и столкнуться с синими глазами взглядом, и рассматривать снова и снова румяные губы, чуть тронутую сединой бороду, каждый шрам из сотен шрамов, родинки, волосы на его теле.

Не сознавая. Запрещая себе называть это желание. Все равно прижимаясь лицом к оставленным им вещам, и засыпать, подложив под голову его рубашку. И иногда, все чаще, прокрадываться в его спальню, и удивляться — чуткий, спиной ощущающий опасность, он спал так, словно в целом мире не существовало для него угрозы. А может, Торин просто знал, что от Рании не стоит ждать ничего плохого.

И вот опять она осмелела, и приблизилась к его кровати. Постаралась успокоить дыхание, прежде чем склониться над ним. Отросшие до плеч волосы чуть мешали разглядеть его. Но в темноте ей и не надо было смотреть. Она и без того знала его наизусть.

Пожалуй, теперь ее влекло узнать его еще ближе. И чуть взмокшая ладошка, легшая на его мерно вздымающуюся грудь, медленно двинулась вниз. На какой-то момент ей показалось, что его дыхание прервалось, и она едва не упала от страха, но нет — Торин лишь перевернулся на другой бок, и теперь храпел лицом к ней, зарывшись носом в подушку и запутавшись в своих же волосах.

А под ее рукой не обнаружилось никакого движения. Ничего. Рания, краснея сама перед собой, провела между его бедер рукой, осторожно захватила «добычу» двумя пальцами, но — не последовало никакой реакции. Никакого ответа. Ни биения крови, ни участившегося пульса. Тепло с уютным запахом Торина, заученная мелодия его посапывания, и — Рания вынуждена была это признать — все же украденная болезнью мужская сила.

…Лёжа на своей лавке и прижимая к себе кота, девушка другой рукой зажимала рот. И очень, очень надеялась, что ее сдавленные рыдания в плаче над его погибшей мужественностью Торин Дубощит никогда не услышит.

…

Утро праздничного дня наступило. Еще до рассвета Торин был вырван из самого сладкого утреннего сна своей сестрой, ворвавшейся, как у нее водилось, в его спальню. Как выяснилось, явилась она вовсе не за братом, а за его служанкой, и увлекла ее одеваться и украшаться к танцу Золотой Девы. Всю эту суету Торин благополучно проспал — и в общем-то, не против был проспать и саму свадьбу: накануне выпил несколько больше вина, чем собирался.

Потянувшись, он выполз все-таки из постели, спихнув на пол кота, и уселся на краешек кровати, потягиваясь и сожалея о вчерашнем вечере. Возраст, который раньше совершенно не ощущался, начинал сказываться; больше никаких бессонных ночей с попойками и плясками, а на следующий день — просыпаться как ни в чем не бывало… не бывать теперь той разгульной юности больше никогда.

Но все же…

Торин прикусил губу, и швырнул прочь сапог. Ярость, кипевшая в нем уже неделю, не находила выхода. Может, потому, что была иррациональна и ничего изменить не могла. Глупо, очень глупо жалеть о том, что уже стало привычной печалью. Король не имеет права на такие чувства. Не имеет права…

С другой стороны, разве не в священных текстах поется о том, что бессильный правитель — это бесплодие народа и дурной знак?

Разжав кулаки и стиснутые зубы, Торин заставил себя дышать ровно. Он еще не старик. И надо признать простую истину: раны и болезни забирают что-то, принося взамен славу и почести воинам. За восемь лет уже можно было привыкнуть. Разве променял бы он свои шрамы, знаки доблести, на похоть? Люди говорили, что тот, кто в семьдесят лет все еще хочет женщину, либо глупец, либо не совсем человек. Гномы говорили — кто не хочет женщину, тот умрет не мужчиной, лишенный чести. Вне зависимости от возраста.

Как же назвать того, кто хочет — и не может?