— Я — Хайнкель Вольф, раньше тут жила, лет семь назад.

— Войцехович Роберт, работаю тут… моя дверь — напротив… вы совсем одна?

Предложить вина, отказаться, пригласить на чашечку кофе в кофейне за два квартала, поговорить о погоде, о том, что снегопад небывалый. Перейти на «ты», улыбаться, смеяться. Отпустить веселую — но все еще — пристойную шуточку. Попрощаться. Закрыть дверь, улыбаясь самой себе.

— Эй, Волк, ты где? — позвала Хайнкель, и обнаружила наглого пса на собственной кровати — торжественно он разлегся прямо на простыне, и смотрел на Хайнкель с выражением непередаваемого презрения.

Что не помешало Хайнкель запустить в лохматого нахала тапочками.

— Тоже мне, Отелло! — кричала она, заваливаясь на кровать, — мне, может, скучно!

В ответ на это из-под письменного стола раздалось уже знакомое ворчание. Волк был с хозяйкой явно не согласен.

Хайнкель всегда мечтала поиграть роль роковой женщины, которую ревнуют, которую обожают, из-за которой разыгрываются нешуточные страсти. Но никогда в жизни не могла подумать она, что ревновать ее будет ее собственный пес — и мстить «сопернику» с ужасающей изобретательностью и коварством. И ругать Волка было бесполезно — он мгновенно делал честные глаза, а поймать его на месте преступления было невозможно.

Единственное, что он делал открыто — и не просто открыто, а демонстративно — это метил дверь незадачливого кавалера, и делал это как минимум четырежды в день — по дороге на утреннюю и вечернюю прогулку и на обратном пути. Также Хайнкель подозревала его в намеренном подгрызании ножек у табуретки, на которой сидел Роберт, воровстве дорогих ботинок соседа; и пару раз Хайнкель удавалось застать Волка, который с озверелым выражением морды чесался о пальто воздыхателя.

Однако Роберта это не могло остановить: он только улыбался, приходя день за днем, и даже пытался понравиться строптивому псу, принося ему сосиски и свиную вырезку.

— Лучше пиццу, — сказала Хайнкель, и встретила укоризненный взгляд Волка.

«Ведь это был наш секрет, да?».

— Скоро Новый Год, — Роберт выразительно поднял левую бровь, — ты еще не знаешь, как будешь встречать?

Вот и первый вестник очевидного. Улыбнуться. Сказать, что планы неясны. Пообещать позвонить, и позвонить-таки; и потом, по накатанной, проверенной веками дорожке пройти короткий путь к спальне — закрутив очередную ничего не значащую интрижку с открытым финалом…

— На Новый Год я отсюда уеду, — вырвалось у Хайнкель словно само собой.

— Жаль, жаль…

Едва за Робертом закрылась дверь, как Волк сорвался с места и принялся хрипло лаять ему вслед.

Но он все-таки позвонил. Пригласил к себе. Не приставал.

Теперь Волк сидел мрачнее тучи, на прогулках носился вокруг Хайнкель кругами, словно встревоженный овчар вокруг отары овец, и на каждый телефонный звонок реагировал истошным воплем негодования. А у Хайнкель оставалось все меньше терпения. Снегопад, снегопад, снегопад… засыпающая Штирия, скучные люди…

— Может, все же позвонить ему и встретить с ним Новый Год? — спросила Хайнкель у своего отражения в зеркале утром тридцать первого декабря.

Не успела она даже озадачить произнесенным вслух вопросом, как с пронзительным звоном рухнул и разбился старенький телефон с журнального столика. И — на этот раз даже не пытаясь скрыться рядом сел Волк и пристально взглянул на Хайнкель, словно ожидая ее реакции. Первым же ее желанием было позвонить в представительство Гиннеса и сообщить о феноменальном уме собаки.

Однако второй реакцией было раздражение.

— Знаешь, что, мой дорогой? — спокойно произнесла Хайнкель, опускаясь на колени и заглядывая в голубые глаза Волка, — ты считаешь себя умнее, чем я. Чем люди. Ты думаешь, я не знаю, кто такой Роберт? Чего он хочет? Да я прекрасно знаю!

Хайнкель встала, нервно закурила, достала собачью миску и пакет хлопьев.

— Ты — Волк, — сказала девушка, обращаясь к Волку, — вы создаете пары на всю жизнь. А вокруг люди. Я тоже хотела быть волчицей. Только вот пары не нашлось. Да, и кстати: у меня есть еще и мобильный телефон.

Она отвернулась, насыпала хлопья в тарелку, поправила поясок на халате, и…

…тарелка покатилась по полу. Рассыпанные хлопья захрустели под босыми ногами.

Хайнкель ощутила, как мгновенно взмокшая спина прилипла к горячему чайнику. Правая рука машинально потянулась к верхнему ящику — без пистолета она чувствовала себя совершенно беспомощной. Потому что точно перед ней, на том самом месте, где только что ждал завтрака Волк, стоял совершенно обнаженный мужчина. Болталась блестящая бляха на шее, он потянул за ремень ошейника — и тот упал к ногам оборотня.

— Капитан… — ящик был пуст.

Шаг вперед. Хруст хлопьев под босыми ногами. Еще шаг. Хайнкель вжалась в кухонный столик до боли в бедрах.

Капитан оперся ладонями о стол, наклонился к шее девушки. Она зажмурилась. Но — вместо того, чтобы укусить — оборотень провел носом от плеча к уху, вдохнул, выдохнул, и медленно — очень медленно — прижался щекой к ее щеке. И замер. От его светлых волос еще пахло шампунем для собак, дубленой кожей ошейника. Его руки заскользили по ее телу, распустили туго затянутый пояс махрового халата.

— Ганс…

— Тшшш.

Он заворчал, совершенно по-волчьи, легко прикусил ее плечо — не оставив следов, не причинив боли, но послав сладостную дрожь по всему телу.

— Ганс, пожалуйста…

Уверена ли она была, о чем именно хочет попросить?

…Самым странным было то, что это не казалось противоестественным.

И молчание, прерываемое лишь сбивчивым дыханием — возбуждало. И хруст хлопьев под ногами Капитана. И его дрожащие ресницы — очень густые и пушистые. Хайнкель слышала, как бьется его сердце. Как часто он вздрагивает от каждого прикосновения. Как судорожно вздыхает, заглатывая воздух.

И руки. Очень сильные руки, которые крепко держали Хайнкель Вольф почти на весу. Каждую мозоль на пальцах оборотня она ощущала всем телом. Несмело закинула руки ему на плечи, прижалась крепче, закрыла глаза, двигалась с ним вместе, и даже дыхание было общим на двоих. Руки так сильно ослабли, что — не держи Ганс ее сам, не будь за спиной опоры в виде кухонного столика — она непременно свалилась бы, обессиленная, на пол. Перед сомкнутыми веками темнело, а потом вдруг заливало белым, нестерпимо ярким сиянием. Ей казалось, она мчится волчицей по заснеженному лесу, и слышит за спиной его бег. А перед ними — ускользающая темнота, загнанный зверь, добыча…

Вздох, всхлип, хриплое рычание, стоном вырвавшееся из груди мужчины. Дрожь в ногах, сжатые до боли кулаки. Закушенная губа.

И Хайнкель услышала свой собственный голос — показавшийся чужим — хриплый, торжествующий выкрик, не то вой, не то яростный лай.

Обессиленные, они медленно осели на пол. На кафельную плитку кухни. Сверху тяжело упал махровый халат, а под босыми ногами заскрипели раскрошенные в пыль кукурузные хлопья. И только тогда Капитан открыл глаза. Целую вечность смотрел серьезно и немного надменно в глаза Хайнкель, прежде чем поцеловать ее.

Поцелуй, от которого перехватило дыхание и остановилось сердце. Нечто большее, чем простой секс, животный и безудержный, на кухонном столике, нечто более значительное, интимное.

И снова тишина. Они сидели на полу, тесно прижавшись друг к другу, впиваясь друг в друга ногтями, как будто боясь отпустить, и молчали.

— У меня тоже… очень давно не было женщины, — словно извиняясь, наконец произнес оборотень.

Хайнкель только теперь ощутила, как безумно болит поясница, которой она ударилась о стол. Молчание. Почти тишина. Где-то за стеной глухо слышится радио, на кухне пищит таймер, напоминая, что микроволновка давно уже разогрела так и не пригодившийся завтрак, а на улице буксует увязшая в снегу машина.

«Договаривай».

— А теперь что? — Хайнкель нашарила рукой зажигалку, мужчина молча протянул ей пачку сигарет, — что теперь?