Голубые немигающие глаза собаки внимательно созерцали кожаный ошейник. Хайнкель озадаченно присвистнула. Определенно, пса либо кормили хорошо, либо он знал толк в добывании пропитания — шея в обхвате у него была просто колоссальная. Однако состояние шерсти и неподрезанные когти… даже после помывки шерсть кое-где все еще висела неопрятными колтунами. Очевидно было — дома у него никогда не было.

Хайнкель очень любила собак. Ей доводилось работать с немецкими овчарками, которых натаскивали на вампиров, она знала, что такое «собачья верность» — но знала и редкую гордость, доставшуюся от каких-то диких древних предков. Ее новый друг был именно из такой породы. Даже умирая от голода, он не стал бы умильно закатывать глаза, подбиваясь под протянутую руку. А ведь наверняка пес проголодался — со вчерашнего дня он ничего, кроме хот-дога, не ел.

— Ладно. Вот, смотри, собачий корм. Для особо крупных собак. Для тебя, то есть. Ну? Понюхай… — несмотря на все старание пса изобразить энтузиазм, заметно было, что он не в восторге, — а чем мне тебя кормить?

Бродяга внезапно резко дернулся, и с коротким визгом стал неистово чесаться. Вольф вздохнула. «Вот, кажется, у меня дома капризный, блохастый, неизвестного происхождения щенок-переросток».

— Будешь пиццу? — спросила она через плечо, и только теперь в первый раз услышала голос своего нового друга.

— Арф! — сказал пес, и прекратил чесаться.

— Что? Значит, пиццу будешь? — усмехнулась девушка, — ого, да ты не гурман. Это замороженная пицца. Ее только люди могут есть. В ней полным-полно консервантов и прочей химии…

«Кому я это объясняю».

— Договорились, лохматый. Будем есть за одним столом. Но только не клянчить, чур!

— Погода обещает быть великолепной…

Хайнкель никогда не любила предрождественские телевизионные передачи. Все они были чересчур бодрыми, несколько даже истеричными — они словно говорили с экранов: «Эй, подруга, в твоем возрасте положено покупать подарки для мужа, детей, свекрови, и наряжать пушистую елку, и нежить на коленях маленькую белую болонку, а не разговаривать с мрачной дворнягой, потягивая пиво на полу!».

Но впервые в жизни Хайнкель Вольф встретила столь благодарного собеседника. Может, это третий литр пива, может, одиночество — но ей казалось, пес не просто смотрит на нее, но и внимательно слушает, и прекрасно все понимает.

Квартира после жильцов. Когда-то Хайнкель сразу после колледжа, переехала сюда. Здесь было немного пустовато, то есть, мебель стояла на своих местах — и диван старенький, и два гардероба, и даже антресоли до сих пор остались в кладовке. Но чувствовалось некое запустение — неуловимый запах покинутого хозяином дома. Теперь предстояло обживаться заново.

Хайнкель начала с того, что купила пива, запаслась сигаретами, и достала старые фотоальбомы.

— Вот смотри, это мои фотографии, — отхлебывая пиво, сообщила Хайнкель своему молчаливому товарищу, — вот какая я была. Красиво, да? Тогда носили такие платья дурацкие. Чем пахнет? Проявителем, наверное, — пес чихнул, — еще не было цифровых фотоаппаратов. Видишь, а это — сейчас пролистну, погоди, — это я на втором курсе колледжа.

Хайнкель мечтательно подняла глаза к потолку. Пес внимательно следил за ее лицом.

— Знаешь, тогда у меня была такая прическа — как у Шарон Стоун, смешная — до ужаса; тогда у всех были такие прически. А вот я и Михаэль — мой двоюродный брат. Мы делили вдвоем эту квартиру. Это я на свадьбе у Михаэля. А вот это я уже пошла в охрану епископа Венского.

Пес тихонько тявкнул. Ткнулся носом в страницу фотоальбома. Хайнкель улыбнулась.

— Понимаешь все, правда? Это Юмико Такаги. У нее было самое настоящее раздвоение личности. А это мой начальник — Александр Андерсон. Тогда еще Максвелл был мелким церковником. А тут мы стоим в Будапеште на освящении нового детского дома…

Хайнкель рассказывала и рассказывала; она не была уверена, что пес ее понимает, но ей надо было выговориться, просто надо было закрыть навсегда дверь в прошлое. Прошлого было много.

— Жалко, что ты не можешь мне рассказать ничего, — обратилась Хайнкель к псу, и он поднял уши, — я бы с удовольствием послушала.

«Да и что еще можно слушать под Рождество в пустой квартире?».

— Все, теперь спать. Вот это — твое место. Понял? — Хайнкель махнула рукой на коврик перед дверью спальни. Но псу это предложение не пришлось по душе. Он прошел к кровати, потоптался у нее и свернулся калачиком точно на тапочках Хайнкель.

Девушка могла только улыбнуться. Через десять минут она уже крепко спала.

Ночью ей почему-то снилось, что она с огромной скоростью несется сквозь лес, густой, темный и мрачный. Едва успевая поднять глаза, она видела мягкое, синее небо и хлопья падающего снега, которые все быстрее и быстрее кружились у нее перед глазами.

Она подскочила на кровати. Взглянула на часы. Три двадцать шесть. Дома точно не было успокоительного — только старый добрый коньяк. Пес на коврике поднял голову.

— Страшный сон, — пробормотала Хайнкель, легла на другой бок и накрыла голову подушкой.

Уже сквозь сон она почувствовала, как собака запрыгнула на кровать и тяжело улеглась на подушку рядом с ней, по-хозяйски закинув на ее ноги лапу. Но сил возмущаться не было. Хайнкель Вольф уснула. Ничего ей больше не снилось.

— Следующий, — привычно пробубнила практикантка в кабинете ветеринара.

— Можно? — Хайнкель потянула за поводок, и ее пес неторопливо и степенно вошел в комнату.

— Как породу запишем?

— Дворняга. Возможно, метис бельгийской овчарки.

В голубых глазах пса было осуждение. Хайнкель едва не устыдилась.

— Кобель, значит. Прививок нет? Тогда от бешенства, столбняка и чумки надо привить, — практикантка, отчаянно зевая, протянула Хайнкель намордник, — вы пока ему наденьте, а я за вакциной схожу. И запишите его имя в графе «кличка».

Хлопнула белая дверь.

— Понимаешь, сейчас тебя уколют, но это так надо, — попыталась Вольф привычно объяснить собаке происходящее, — чтобы ты не заболел. А намордник — чтобы не покусал. Понял?

«Не понял». Вернулась практикантка, поморщилась.

— Он точно не укусит? Вы пока имя напишите и возраст.

— Да я не знаю, сколько ему лет… — начала было Хайнкель, но практикантка легко ухватила пса за морду, заглянула в уши, пощупала нос и уверенно что-то написала в паспорте. Прививку пес перенес стоически, даже не оскалился ни разу, даже не сглотнул — словно понимал, что болезненный укол не причинит ему вреда.

— Вам следует его кастрировать, — растирая загривок, сказала практикантка. Хайнкель хмуро передернула плечами.

— Зачем?

— Он слишком крупный. Весна будет — не удержите.

— Нууу… можно, конечно, — Вольф не торопилась принимать столь «судьбоносное» решение, но в этот миг пес вырвался из рук практикантки, и с быстротой молнии забился под письменный стол. Оттуда донеслось злобное ворчание.

— Какой прыткий! — не растерялась практикантка и ловко схватила удавку. Наперевес со шприцем она уверенно полезла под стол, — кастрируем, значит… сейчас снотворное…

Из-под стола раздался душераздирающий вопль ужаса. А затем по ветеринарной клинике города Мурау от первого этажа и до чердака пронесся протяжный, тоскливый вой.

— Фрейлейн Кайзер, мы с вами уже вроде бы обсуждали… Матерь Божья! Кто притащил волка в клинику? — на пороге кабинета появился седой невысокий доктор, в белом халате и с мобильным телефоном в руке.

— Волка? — переспросила Хайнкель, и тут же громко возмутилась, — да что вы такое говорите! Это самый обыкновенный кобель! Просто дворняга! Разве волк не отгрыз бы что-нибудь вашей ассистентке уже?

Из-под стола выглянула серая морда. В голубых глазах читалась мольба. «Кастрировать? Меня? Такого замечательного? За что?!» — словно говорил пес.

— Да он скорее волкодав, — доктор сделал шаг назад, — откуда только берутся такие выродки, Святой Франциск… уводите его, уводите! А то распугаете нам всех пациентов. Фрейлейн Кайзер, отдайте ветпаспорт!