…На улице было уже совсем темно. Хайнкель достала пачку сигарет, закурила, потом обернулась. Пес смотрел на нее исподлобья, но не угрюмо, а скорее вопросительно.

— Ну не буду я тебя кастрировать, успокойся, — ворчливо произнесла девушка, и легко потрепала за серым ухом, — пойдем, погуляем, и домой… Волк.

И совершенно отчетливо она услышала облегченный вздох.

На площадке для выгула собак было очень малолюдно. Три йоркшир-терьера со своими скучающими хозяйками, один отчаянный далматин, визгливо лающий на какого-то мужчину, и несколько немецких овчарок. Хайнкель со своим Волком смотрелась по меньшей мере странно: он был в два раза крупнее самого рослого овчара.

— Можешь пойти поиграть с ними, — неуверенно предложила Хайнкель псу, но Волк презрительно оскалился и отвернулся.

Проходивший мимо терьер прижал уши и с коротким визгом отполз к ногам хозяина. Вокруг Волка и Хайнкель постепенно, но верно образовывалось пустое пространство.

— Осторожнее со своим кобелем, — раздался позади них кокетливый женский голос, — у меня сука в течке. Он как набросится — вы не удержите!

Хайнкель осторожно дотронулась до ошейника Волка. Но он даже не взглянул на действительно очень привлекательную — по собачьим меркам — крупную овчарку, которая влюблено следила за псом карими глазами.

— А, он у вас… того?

— Нет, — Хайнкель впервые в жизни разозлилась всерьез по такому ничтожному поводу, — идем, Волк.

Они отправились к тропинке вокруг замерзшего озера. В детстве Хайнкель проводила целые дни, гуляя вдоль этого озера пешком или на велосипеде.

Сейчас здесь веселились любители коньков. Гуляли романтичные парочки, держащиеся за руки. Хайнкель нахмурилась. Ее часто пугала эта одержимость Рождеством. Для большинства людей этот день был не днем рождения Бога, а просто поводом выпить вина и обменяться подарками. Хайнкель же воспитывалась по-другому. Она хихикнула, вспоминая, как в детстве на Рождество убегала в церковь до начала службы и шла к алтарю, чтобы оставить на нем рисунок — свой подарок Иисусу Христу.

Волк ткнулся в ладонь девушки мокрым носом.

— Чего? — спросила Хайнкель, и внезапно услышала откуда-то снизу недовольно-ворчливое бурчание.

Волк уселся на тропинку и принялся возмущаться. Иначе это истолковать было невозможно. Низким басом он долго-долго тянул «ау», потом на его морде появилось отчетливое выражение недовольства.

— Ну что? — Хайнкель пожала плечами, — что ты хочешь мне сказать?

«Сказать? Собака? Определенно, я схожу с ума». Но Волк не успокаивался. Он коротко взвизгнул. На лай это не было ничем похоже.

— Тебе не нравятся все эти собаки?

— Арф! — тихо фыркнул Волк и изо всех сил завилял хвостом — чего прежде никогда не делал.

— Мы поняли друг друга! — Хайнкель стало невероятно весело, — тебя раздражают навязчивые лохматые дамы. И все эти люди.

Хвост Волка чуть не скрутился в бублик, так старательно выражал пес согласие со словами хозяйки.

— Тогда пойдем погуляем одни в лесу.

В самом деле, неужели можно назвать развлечением бросание палки и тоскливое обсуждение достоинств и недостатков местных ветеринаров? А в лесу Хайнкель нравилось. И Волк развеселился: катался по пушистым сугробам, чихая, нырял с головой в снег, изображал охоту на дичь… вдвоем они наперегонки бегали по заброшенным узеньким тропинкам, в шутку боролись.

Вернувшись домой — отряхиваясь от снега в свете оранжевых фонарей, — они снова завалились спать вдвоем на диван. «Надо проверит почту, думала Хайнкель, засыпая, — да-да. Работа, работа… надо… работа».

Ей снился лес. Часы, которые показывали три часа двадцать пять минут. И Волк, снисходительно опрокидывающий их в сугроб одним ударом мускулистой лапы. Впервые за долгое время ощущением ужаса испарилось так же быстро, как и появилось — так быстро, что Хайнкель даже не проснулась.

— Видел, Волк? Это елка рождественская. А это игрушки, — Хайнкель дала псу понюхать стеклянный шарик, — этим игрушкам уже много лет, их еще моя бабушка покупала, а может, даже ее бабушка.

Последний раз Хайнкель сама для себя наряжала елку в детстве. Но теперь торопиться было некуда. Год назад все было по-другому. Еще год назад, двадцать третьего декабря… двадцать третьего, Энрико Максвелл, проснувшись с утра, не поворачиваясь, сказал ей: «Хайни, еще чуть-чуть осталось. А потом все наладится, обещаю». Верила ли она ему? Нет. Любила ли? Нет, конечно. Просто все время ждала — ждала того самого «чуть-чуть», когда можно будет начать жить.

— Уррр… — заворчал Волк, подталкивая Хайнкель под локоть.

А она почему-то отставила коробку с елочными игрушками, уселась на пол, и уставилась в пространство, поглаживая тяжелую голову своего единственного друга.

— Ты же меня не бросишь? — спросила она, заглядывая в голубые глаза Волка, — не уйдешь? А то как-то совсем хреново будет, понимаешь. Денег нам хватит, если не шиковать. Потом наймусь на работу — я уже присмотрела место, сказали, после праздников можно начинать. Потом…

«Одиночество».

— А потом стану классической старой девой с собачкой, — рассмеялась Вольф, поднимаясь с пола, — с Волком. Как тебе такая мысль?

«Всего лишь собака, в конце концов».

— Я знаю, почему, — Хайнкель почему-то ужасно застеснялась жесткого, настоящего волчьего взгляда, и отвернулась, чтобы налить себе кофе, — надо бы мне найти кого-нибудь, ты как думаешь? У меня мужчины, знаешь, сколько не было? С полгода!

Волк фыркнул. Неясно было, выражает он недовольство или одобрение.

— Что подарить тебе на Рождество, м? — спросила шутливо Хайнкель, и глотнула кофе: он показался ей ужасно невкусным, — знаешь, была я маленькой, просила собаку или кошку, потом велосипед и пистолет. Теперь даже ничего и не хочется. Работу уже нашла, считай. Да и старовата я для писем Санта-Клаусу.

Волк протестующе фыркнул.

— Нет?

«Ладно». Она встала и подошла к окну. Подышала на стекло. Вывела «Фрау Вольф» и обвела в кружок. Волк склонил голову набок, несколько озадаченно

— Только не говори, что умеешь читать, — усмехнулась Хайнкель, рухнула на диван и зевнула, — впрочем, чепуха это все. Залезай — будем смотреть всякую чушь по кабельному каналу.

От тепла и уютного запаха печенья клонило в сон. Хайнкель скинула тапочки и закрыла глаза. Волк тяжело улегся на ее колени, и тихо — едва слышно — заскулил. «Ну, чего?» — хотела спросить девушка, но именно в этот миг почувствовала, что уже спит.

Ночь была еще более морозной и глубокой, а снег все так же валил. Это была не метель — наоборот, сплошное безветрие: было даже слышно, как трещат стволы елей. Хайнкель не могла управлять этим сном, зато ощущала сзади чье-то сбивчивое, тяжелое дыхание. И она сорвалась и побежала сквозь заснеженный лес. Только с удивлением обнаружила, что постепенно становится ниже, руки превращаются в лапы, исчезает греющая одежда и появляется шерсть…

Три двадцать шесть.

— Чертов сон, — ругнулась девушка и фыркнула, когда Волк лизнул ее в нос.

Но как и прежде, сон больше не повторился.

Сочельник Хайнкель любила. Особенно из-за той радости и предвкушения праздника, которое окутывало промежуток времени от утра и до семи вечера, когда начиналось традиционное застолье. И хотя особенно веселого праздника в этот раз не предвиделось, в комнате переливалась нарядная ёлка, а продавщицы в магазине предупреждали, что в шесть весь город разойдется по домам — и с покупками стоит поспешить.

Обвешанная пакетами, Хайнкель пыталась достать ключи.

— Позволите вам помочь? — раздался позади нее приятный голос с незнакомым акцентом.

«Первое знакомство с новыми соседями». Милостиво кивнув, Хайнкель с облегчением освободила руки. Волк при виде незнакомца прижал уши, глухо заворчал и мрачно уполз в спальню, даже не сделав попытки зарычать или познакомиться поближе.