Нет ничего более убогого, чем полузаброшенный вокзал в Альпах, полустанок, на котором только и есть — скучающая старушка в кассе, да ступеньки с трещинками, ведущие к забытой австрийской деревеньке. Пересадка. Снова поезд. Снова пересадка. Снег мягко опускается на декабрьскую Австрию. Стук колес, перезвон стаканов на подносе, встречные поезда, встречающиеся все реже, и стук слов в голове: «Домой. Домой. Домой».

Хайнкель Вольф возвращалась домой.

— Билет до Мурау. Один.

— Багаж есть? — привычно осведомилась усталая кассирша. Наемница покачала головой.

Последний раз она была здесь лет семь назад. Мало что изменилось. Появились турникеты на входе, да еще вывески немного поменялись — исчезли привычные названия. Прибавилось магазинов. Парикмахерская закрылась. Открылся новый ларек с газетами — и в насмешку рядом стоял автомат, который никогда не работал, по словам продавца.

Холодновато, уже начинался снег, фонари, освещающие платформу. Хайнкель Вольф передернула плечами и пожалела, что не приобрела пальто — в короткой куртке было зябко. Бодро хлопнула дверь в кафетерий при зале ожидания.

— Виски. Без содовой.

— Есть с колой, три евро, — покосился бармен на скучающую блондинку. Хайнкель устало кивнула.

Да, ее уже пошатывало, да, она выпила, но ведь имеет право расслабиться наемница, которая возвращается на родину? После стольких лет отсутствия? Имеет она право?

Хайнкель с удовольствием потянулась, отпивая из стакана, и отметила, как постепенно становится теплее. За окном кружились снежинки — наступала снежная зима. Когда Хайнкель было лет пять, она звала ее «пушистой». «Скоро Рождество», — подумала наемница, и осушила стакан до дна. Домой. В дом, в котором она когда-то росла. Австрийская Штирия.

Куда еще возвращаться человеку, который теперь нигде не работает? Хайнкель выглянула в окно. Семь тридцать. До вечернего поезда оставалось еще сорок минут. Снегопад усиливался. Пушистые хлопья кружились в зеленоватом свете фонаря, сугробы мягко обнимали здание кафетерия. В соседнем здании почты кто-то шумно ругался по телефону. Вольф отвернулась от окна, и с удивлением обнаружила, что опустошила еще один стакан.

— Святая Магдалина, я сегодня напьюсь, — пробормотала она себе под нос, и рассмеялась — в конце концов, вечером она будет уже дома.

…Хайнкель открыла глаза. Заряд у плеера закончился, и музыки больше не было. «Вот так всегда», — пробормотала девушка, и зевнула. До Мурау ехать было еще два с половиной часа. А из-за снегопада поезд мог даже задержаться.

Она отодвинула занавеску и выглянула в окно. Еще один год. Еще одно Рождество — уже через две недели. И этот год будет совсем, совсем другим. Не таким, как последние десять лет. Сколько времени прошло с кровавого августа? С поминального вечера, устроенного на похоронах Максвелла? «Ты же католичка, Хайнкель, — хмурился Энрико два года назад, — ты же понимаешь — это всего лишь политический альянс! Наши отношения, вышедшие за грань служебных, освящены самим Ватиканом, а протестантка…». Хайнкель поморщилась.

— Бывают же скоты, прости Господи, — прошептала она, и нетвердой рукой поставила стакан на столик перед сиденьем.

Кто осудит ее за то, что она просто уволилась? Она же наемница! Она идет туда, где больше платят. Хайнкель закрыла глаза, и погрузилась в воспоминания. Может, это снегопад. Или виски. Или просто впервые за последние десять лет Рождество она будет встречать дома одна.

Убаюкивающий стук колес, тихий разговор двух пожилых немцев в другом конце вагона, мерное позвякивание стакана из-под виски на столике…

Хайнкель пять раз в жизни красила волосы. Самым неудачным экспериментом была покраска в черный цвет. Она стала похожа на больную ворону. Вдруг заострились черты лица, и крепкая, здоровая красота превратилась в болезненную изможденность. Румянец куда-то исчез, вместо него появились серые очертания скул. На руках сами собой проявились синие дорожки вен.

Хайнкель покачала головой. Черные ресницы, черные брови, черные волосы… глаза вдруг стали прозрачными, зрачки — слишком маленькими. Хайнкель никогда не обманывалась насчет собственной привлекательности — но все же черный цвет ужасно ее уродовал.

— Какое убожество, — ворчливо заключила Хайнкель, и внезапно — отворилась дверь, и в ее комнату без стука вошел Максвелл.

Начальство и подчиненные — это два таких разных мира, которым не пересечься без взрыва.

— Тебе не идет, — вот что сказал Максвелл, увидев Вольф с черными волосами.

— Что-то случилось, шеф? — буднично ответила Вольф.

— Я уезжаю на встречу с этой Хеллсинг. Подготовь мне, пожалуйста, документы.

— Билеты? А почему я?

— Просто подготовь.

И только когда закрылась дверь, Энрико подумал вдруг, что Хайнкель Вольф — просто Хайнкель — очень хороша в обтягивающем платье. Легкая мысль коснулась его, улетела дальше. Начальство и подчиненные — два разных мира, если только нет мостика, что объединяет их. Это может быть курилка, где курит Хайнкель, или диван клетчатый — где Энрико читает Борхеса.

Как интересно — у Вольф и Максвелла нет ничего общего.

А у Хайнкель и Энрико общее появляется. Сначала это журнал АвтоМир, который Хайнкель находит на клетчатом диване рядом с книжкой Борхеса. Потом — это журнал «Отдых и развлечения», который Энрико находит за зеркалом в комнате Хайнкель — зеркало без рамы, скучное и маленькое. С трещинкой.

И начинается взаимная слежка — бесцельная, непохожая на слежку детективов или секретных агентов. Просто теперь Максвелл и Вольф живут в кабинетах, а Хайнкель и Энрико с прямотой молодости присматриваются друг к другу. Например, Энрико теперь часто сосредотачивается на торчащей из-под рубашки Хайнкель лямке бюстгальтера. Иногда он пытается загадать цвет на следующий день. В этом нет никакого подтекста или сексуального желания.

Такое вот странное развлечение.

Просто подмечать, что Энрико Максвелл очень любит зеленый цвет и серую мебель, отдергивает руку от вскипевшего чайника и почему-то не любит, когда компьютер пищит, сообщая о новом электронном письме.

Подмечать, что Хайнкель Вольф, несмотря на не слишком-то высокий рост, никогда не поднимается на цыпочки. Узнать, что у нее серебристо-серые глаза. И с неожиданным изумлением выяснить, что машина для выполнения приказов и лучшая убийца в клане Искариотом — женщина. И желанная женщина. Сильная, умная, взрослая женщина.

К такой с цветами просто так не подойти — она знает себе цену. И, спроси ее об этом любой состоявшийся в жизни мужчина, — она здраво прикинет состоянии своего кошелька, банковского счета, пенсионного фонда — подумав, как следует, озвучит свою цену.

Энрико Максвелл за это уважает ее, и ненавидит — тоже за это. Он не любит неженственных женщин, да и сильные женщины ему тоже не слишком нравятся. А может, нравятся: однажды Энрико запутался, чего больше — отвращения, притяжения, желания, страсти…

Сказать, что Хайнкель вдруг стала желанной — не сказать ничего. Заворожено можно было смотреть на ее манеру затягиваться сигаретой, на жестикуляцию, когда она чистит свои пистолеты. На то, с каким упоением она подпевает громким мелодиям классического рока. И как хрипловато выговаривает Такаги за что-то. Хайнкель Вольф занимала собой все пространство — она входила в комнату, принося с собой запах войны, молодости, азарта. Энрико Максвелл поступился принципами целибата — еще раз — и не пожалел об этом. Не учел он только, что Хайнкель — вольный ветер, и летит, куда ей вздумается, не останавливаясь, не в силах остановиться.

…Хайнкель посмотрела на запищавшие наручные часы. Час до прибытия. И зачем она поставила будильник? Непонятно. Заказав у проводницы еще виски с колой, она вдруг поняла, что не в состоянии четко сфокусировать взгляд на одной точке в пространстве. Последний раз с ней такое было давно. Очень давно. После похорон Максвелла.