Впервые в жизни у Вольф тогда чуть не началась истерика. Потому что три года жить одним лишь ожиданием — вот завтра шеф скажет «поехали», завтра шеф выплатит деньги, завтра шеф скажет — Вольф, теперь-то все, теперь ты и я можем укатить в отпуск, не таясь, и эта война закончена…

— Скот поганый, — ворчит Хайнкель, допивая стакан, и встает, чтобы дойти до туалета. Пошатываясь, заходит в сверкающий белизной тесный коридорчик, распахивает дверь.

Зеркало отражает мутно-серые глаза и раскрасневшиеся щеки. Светлые волосы торчат в разные стороны, а из-под голубого свитера выбился воротничок рубашки. Ровно заправить его у девушки уже не получается.

— Ну и черт с тобой, — сплевывает горькую слюну Хайнкель в раковину, спускает воду, и направляется к своему месту обратно. Еще один стакан — осталось двадцать минут — и родной город.

Добро пожаловать домой, фрейлейн Вольф.

— Станция Мурау, стоянка три минуты, — буднично прозвучало в динамиках. Хайнкель с трудом добралась до выхода, хихикнула, увидев, что на станции темно и пусто — и больше ни один человек не выходит из поезда.

Сделав один шаг вниз — она и заметить не успела крошечный выступ — девушка растянулась на платформе. На ее счастье, мягкий снег, который не убирали уже дня два, смягчил удар. Прошла пара минут — и поезд тронулся с места, растворяясь габаритными огнями в снегопаде.

— Ой, напилась… — не смогла удержаться от ехидного смешка Хайнкель, и перевернулась на спину. И тут же взвизгнула.

На нее в упор смотрела большая лохматая собака.

— Эй, иди отсюда! — махнула девушка рукой, и села на колени. Пес отшатнулся, затем точно так же сел напротив. Как будто бы желал немедленно вступить в диалог.

Хайнкель отползла в сторону. Джинсы на коленях уже промокли, в сапоги набился снег.

— Ну, чего смотришь? — спросила она у собаки, — иди отсюда, иди! Иди домой!

Пес прижал уши. Почему-то Вольф показалось, что он прекрасно ее понимает. В детстве у Хайнкель была крупная овчарка Гала, и тогда девушка окончательно уверилась, что собаки разумны, прекрасно понимают человеческую речь, отлично разбираются в окружающих людях. Теперь Хайнкель видела, что бродяге просто некуда идти — он точно так же должен возвращаться в какую-нибудь холодную берлогу, как и она. Но взгляд бродяги не был взглядом забитой дворняги, готовой душу продать ради куска бекона. Он был для этого слишком горд.

— Ну и чего смотришь на меня? — огрызнулась Хайнкель, с трудом поднимаясь на ноги, — есть хочешь? У меня ничего нет… хотя…

Пес с надеждой навострил длинные лохматые уши.

— Вкусно? Угощайся, — с набитым ртом проговорила Вольф, протягивая псу хот-дог. Тот подумал, аккуратно, не зацепив салфетки, взял еду и вежливо вильнул хвостом. Очень сдержанно: два раза, туда-сюда.

«Пить вообще опасно, — рассеянно думала Хайнкель, прижимаясь спиной к стене круглосуточной палатки, — сижу тут, как дура, разговариваю с кобелем бродячим, ем какую-то гадость… могу и замерзнуть до смерти». Поднявшись, она стряхнула снег с куртки, решительно направилась в сторону проулка — до дома оставалось пройти четыре квартала.

Обернувшись, она столкнулась взглядом с бродягой-псом. Он не вымаливал, не попрошайничал, он просто внимательно наблюдал за каждым ее движением. Большой, лохматый, довольно-таки грязный, но не потерявший достоинства, пес смотрел девушке точно в глаза.

Хайнкель сжала связку ключей в кармане куртки. Да, дома, почти дома. Семь лет она сдавала квартиру туристам, студентам, эмигрантам. Третий этаж в кирпичном доме, два крохотных балкончика, очень хорошие соседи — все ли живут там по-прежнему? Осталось чуть-чуть — да с утра еще забрать багаж на вокзале и перевезти домой, разложить по полочкам немногочисленные вещи, найти работу… и каждый день…

И пустой дом. Совсем пустой.

— Ну пойдем со мной, что ли, — выдохнула Вольф в сторону бродяги, и подождала, пока пес перешел через дорогу и присоединился к ней.

Вдвоем они неторопливо отправились в сторону дома.

— Погода за окном — рождественская! — радостно вещала дикторша по местному телевидению. Хайнкель запустила пультом в кресло, промахнулась.

Она возлежала на клетчатом диване, отчаянно страдая от вчерашнего пьянства. На полу у дивана лежал, свернувшись клубком, вчерашний «собутыльник» — лохматый пес-бродяга. Его внимательная морда была первым, что Хайнкель увидела с утра.

— Ты кто? — спросила она, но почему-то прозвучало это жалобно, а вовсе не строго.

Собака сделала вид, что не расслышала, и торжественно улеглась у дивана, издав неопределенный ворчащий звук. Хайнкель, полежав на диване еще с полчаса, пошла разыскивать аспирин, который мог остаться после жильцов.

Спустя три часа бывшая наемница уже была в состоянии дойти до ванной и вдоволь полюбоваться на свое отражение в зеркале.

— Ужасно, просто ужасно, — пробормотала Вольф, и обернулась.

Ее четвероногий гость сидел на пороге и молча разглядывал новую подругу. Только теперь при дневном свете Хайнкель могла разглядеть его внимательнее. Он был очень крупным псом, и очевидно было, что никогда не знал хозяйского ухода — длинная серая шерсть местами вылиняла, местами торчала неопрятными колтунами и клоками, грязь налипла на длинные мускулистые ноги. Пес был похож на помесь овчарки и хаски; у него были светло-голубые глаза и морда, напоминающая морду волка.

— Ты грязный, — сказала Хайнкель, обращаясь к собаке, — так что марш мыться.

Пес продолжал смотреть на девушку немигающими глазами. От этого взгляда у Хайнкель едва не пошли мурашки по коже, но она все-таки напомнила себе, что это животное в ее доме — всего лишь гость. Питомец. В конце концов, чем еще занять себя, если тебе за тридцать, у тебя нет мужа, детей, подруг, родни — и даже пока что нет работы?

— Ну ладно, ладно. Пожалуйста, — добавила девушка, уже ругая себя за то, что дала слабину. Однако пес оценил просьбу, и даже вильнул хвостом — длинным и серым.

«Мне и самой не мешало бы помыться», — подумала Хайнкель, разглядывая с неудовольствием испачканные джинсы и свитер. Она разделась догола, отправила одежду в корзину, и пустила воду в ванну. Отчего-то пес задрожал.

— Эй, я не топить тебя собираюсь! — обратилась к нему Вольф, и нашарила рукой шампунь, — прости, но придется тебе потерпеть немного.

Бродяга согласно кивнул и даже зажмурился, словно знал, что пена может щипать глаза.

Если бы Энрико Максвелл был жив, он удивленно присвистнул бы, заглянув в два огромных чемодана своей сотрудницы. В одном лежала одежда: ряса, плат, джинсы, кожаная куртка, ремни и рубашки, нижнее белье и очень короткая розовая юбка. В карманах были распиханы журналы о музыке, оружии, и даже один глянцевый модный журнал, купленный от отчаянной скуки на каком-то полустанке в Римини. В другом можно было найти четыре метательных ножа (один из них — с гравировкой от отца Андерсона), два пистолета, ноутбук, кучу спутанных проводов, и пакет с чаем.

Путь Хайнкель пролегал от вокзала до супермаркета, в котором она намеревалась приобрести какую-нибудь еду — дома не было абсолютно ничего.

— Здравствуйте. Выкладывайте товары, пожалуйста… С вас двадцать евро ровно, — заученно произнесла кассирша в магазине, когда Хайнкель отправилась за покупками — о, вы тут новенькая?

— Я здесь росла, — ответила Вольф, стараясь не дышать на девчонку за кассой, — вернулась теперь. А зоомагазин где-нибудь есть?

— Да, недалеко от следующей остановки…

Через четыре часа Хайнкель, обвешанная пакетами и вся в снегу, ввалилась в квартиру. Пес поднялся с ковра перед диваном и приветственно вильнул хвостом. Один раз. Ни единого звука. Даже цокот когтей по паркетному полу он словно старался заглушить.

— Я купила тебе корма, — зачем-то сказала Хайнкель, раздеваясь, — и поводок. И ошейник. Надо будет придумать тебе имя, и отдать ошейник граверу, чтобы ты не потерялся.