Она подавилась дымом. Ганс молча смотрел на своего бывшего врага. Хайнкель как наяву увидела, как садится в поезд, который стоял на станции Мурау всего три минуты — и уезжает в снежную новогоднюю ночь, а на платформе навсегда остается ждать ее большой лохматый волк, который стеснялся залезать при ней в ванну и больше всего на свете боялся ветеринаров. Но все случилось именно так, как случилось.

— Мне холодно, — вырвалось у Хайнкель. Ганс подал ей халат.

Она неловко завернулась в него, потом подобрала под себя ноги и прижалась спиной к дверце кухонного шкафа.

— Ты здесь случайно оказался? — спросила Хайнкель, просто для того, чтобы разрушить появившуюся неловкость, — или нет?

— Я здесь вырос.

Как легко, оказывается, отвыкнуть от звуков мужского голоса.

— А как ты…

Он покачал головой. Хайнкель замолчала. Они довольно долго сидели так — она в халате наизнанку, он — совершенно обнаженный, — сидели рядом, ничего не говоря, ни о чем не думая. За окном сверкало, отражаясь миллионами бликов в стеклах, яркое солнце.

— В шкафу должна быть мужская одежда, — тихо сказала Хайнкель.

Но не встала с пола, даже когда Капитан легко поднялся и отправился к тому самому шкафу. «А, ну да, — мелькнула у девушки мысль, — я и забыла, что он знает этот дом. Он ведь в нем тоже живет».

— Новогодняя ночь обещает быть звездной, — радостно вещал диктор по местному каналу, — можете отправиться на каток, но не забудьте прихватить шарфы — на случай метели!

…Открыв глаза, Хайнкель села на диване. Все тот же халат наизнанку, только кто-то — и она знала, кто — накрыл ее клетчатым пледом, когда она заснула, заснула неожиданно для самой себя.

— Ганс?

Привычная тишина. Телевизор. Свист дворника на улице.

— Ганс! — в спальне было пусто, в ванной не шумела вода, никого не было дома, кроме нее.

— Ушел, значит, — Хайнкель прикоснулась к ошейнику, который лежал на кухонном столе.

За окном уже раздавались крики первых гуляк, в окнах напротив зажигались гирлянды. Сколь стояла так Хайнкель, она потом бы ни за что не смогла сказать. Повторяла про себя почему-то «Волка ноги кормят» и «Сколько волка не корми…», но никуда не девался мутный серый осадок где-то на дне души, оседающий тяжелой свинцовой пеленой.

Еще один мужчина, который ушел, не попрощавшись. Не то, чтобы очень жалко, но отчего-то Хайнкель Вольф очень захотелось тоскливо завыть в углу, рассказывая всему миру, как несправедлива — в очередной раз! — оказалась жизнь. «В конце концов, Господь, ну хоть на этот Новый Год можно было нормальный подарок организовать?» — пыталась Хайнкель возроптать хотя бы на равнодушные небеса. Но и в этот раз — как и прежде — не получалось.

Хлопнула входная дверь. Отряхиваясь от снега, в прихожую вошел Ганс. Пальто Михаэля было ему узко в плечах, а штаны, наоборот, велики, но оборотень не обращал внимания на свой внешний вид. Хайнкель, припавшая к двери, ощутила внезапную слабость в ногах.

Словно почуяв ее странное состояние, Ганс неуверенно замер, потом снял пальто, под которым был старый растянутый свитер.

— Я не мог позвонить, у меня телефона нет, — проговорил он, и отряхнулся еще раз.

Она только покачала головой. Ганс бережно вынул что-то из-за ворота свитера. Сначала проворчал что-то, затем протянул ладони Хайнкель. На его руках сидел крошечный белоснежный котенок.

— Вот.

Хайнкель не двинулась с места. Котенок мяукнул — еще совсем детским голоском пискнул.

— Это подарок.

«Святая Магдалина, я, кажется, онемела».

— Я люблю кошек, — Ганс чуть наклонился — по его глазам пробежался блик от гирлянды за окном, — Хайнкель?

«И еще, кажется, немного втюрилась. С кем не бывает».

— Хайнкель?

Никогда прежде, никогда раньше никто не называл ее по имени с такой нежностью. Как ее угадала в ровном голосе Капитана Хайнкель, она и сама сказать не могла. А может быть, это он сам внушил ей — при помощи телепатии или иных способностей оборотня. Гадать не хотелось.

Нереальность. Уют необустроенной квартирки, разноцветные лампочки гирлянды. Свернувшийся на коленях белый котенок, которого Хайнкель еще не придумала, как назвать. Двадцать три минуты до нового года. Двадцать две. Двадцать одна.

В сущности, рассуждала Хайнкель, жизнь выдавала и не такие кульбиты. Это — как заглянуть в полутемную комнату с прошлым, а потом навсегда закрыть дверь. Жить прошлым нельзя.

— На центральной площади Вены уже собрались радостные жители и гости столицы…

Двадцать минут ровно. Хайнкель зажмурилась.

…Писк, очень противный писк. «Разряд! Не дышит. Разряд!». Хайнкель помнила. Энрико. Она молилась за Энрико. Не за Максвелла — она прекрасно понимала, сколько бед натворил из-за своего тщеславия архиепископ. Но Энрико был не таким.

— Пожалуйста, Господи… — шептала Хайнкель, хоть и понимала — Он не слышит ее, не хочет слышать.

«Три двадцать шесть. Зафиксируйте время смерти». И вышедший доктор в белом халате: «Мы очень сожалеем…». И случайно замеченный вампир, принадлежащий леди Хеллсинг — точь-в-точь как и Хайнкель, обессилено привалившийся к стене приемного покоя.

А потом были похороны, потом был психотерапевт и долгие ночи, полные тревожных снов — и, наконец, увольнительная с приказом о выплате компенсации и назначении пенсии…

Когда очень много глотаешь соленой влаги слез, когда слишком много подставляешься по удар — не все ли равно, каким будет следующий поворот? Не перестаешь ли верить в подарки судьбы? Хайнкель Вольф привыкла ждать подлянки от жизни, и обычно жизнь никогда ее не обманывала; но все же и эта страница прошлого оказалась закрыта и припорошена нежным рождественским снегом.

Пятнадцать минут. Хайнкель открыла глаза.

Если допустить, что в жизни циничной, скучающей, самой обыкновенной наемницы случаются чудеса — определенно, настал миг чуда. «Хотя ничто не предвещало, — вздохнула девушка про себя, — обычная лохматая дворняга, виски с колой и разбившиеся черные очки». Ганс фыркнул. Отчего-то Хайнкель сразу поняла, что он «прочитал» ее последнюю мысль. Она залилась краской. Получается, он мог читать ее мысли и раньше?

«Что за вздор, — Хайнкель зябко поежилась, и отвернулась, — подумаешь, какой неженка! А что я должна была подумать? Что передо мной породистый оборотень с родословной до времен Иуды Искариота?».

— Я гораздо моложе, — раздался низкий голос от окна.

Восемь минут.

— Ганс, открой…те шампанское, пожалуйста.

Золотистые пузырьки бодро играли в высоких бокалах. Клетчатый диван заскрипел, когда Капитан сел рядом с Хайнкель. Белый котенок замурчал.

В доме напротив все встали, готовясь торжественно приветствовать новый год. Пять минут.

— В животном существовании есть свои преимущества, не так ли? — не отрывая взгляда от бокала с шампанским, тихо произнесла Хайнкель, пытаясь удержать нервный смех, — можно узнать то, чего никогда не узнаешь, пока остаешься человеком.

Она не ждала ответа — его и не последовало.

— Две минуты.

«Ну скажи уже хоть что-нибудь! Я же не сумасшедшая!». Хайнкель поставила бокал на стол.

— Чертовщина какая-то, — она встала с дивана и нервно заходила по комнате.

«…свои преимущества…».

— Тридцать секунд, — спокойно констатировал Капитан, щурясь, и кивнул в сторону окна.

Двадцать. В доме напротив замерли в предвкушении.

— С новым годом, — пробормотала Хайнкель, и бокалы — ее и Ганса — легко соприкоснулись даже без звука.

«…преимущества…».

— Ну к дьяволу эти традиции…

Она все-таки опередила оборотня — они даже легонько стукнулись носами за мгновение до того, как сорваться навстречу друг другу, как изголодавшиеся цепные псы.

Или как волки.