Лиловый, красный, розовый, черный и зеленый – за каждым из этих цветов таились разные возможности и комбинации; желтый же означал: «Атомная энергетика? Нет, спасибо!» Вне зависимости от того, оправдан или не оправдан был каждый из этих разноцветных проектов будущего, их создателей долго связывало нечто общее: они гордо считали, что принадлежат к лучшей части человечества. Возникнув в 1967 году, студенческое движение некоторое время именовало себя «внепарламентской оппозицией»; позже к входившим в него группам стали применять общее название: «новые левые» или «новые социальные движения», в отличие от «старых левых», которых представляла ГДР. Восточных немцев считали «ревизионистами», соглашателями и замшелыми ретроградами. Поначалу главным оплотом движения стал Социалистический союз немецких студентов (ССНС).

Хотя студенческие волнения можно с полным основанием назвать явлением международным, именно в государствах-агрессорах, виновниках Второй мировой войны – Германии, Италии и Японии, некогда составлявших «Ось», – протесты университетской молодежи вскоре приобрели особенно непримиримые, насильственные и крайне стойкие формы[25]. В отличие от своих собратьев из Англии, Франции и США, немецкие антиавторитарные «дети цветов» почти сразу впали в безумие мировоззренческой борьбы.

В 1965 году Ульрика Майнхоф, одна из лидеров едва зачинавшегося движения новых левых, настолько огорошила своими идеями Иоахима Феста, что тот невольно вспомнил своего нацистского политрука: тогда, в 1944 году, сказал ей Фест, «он в последний раз сталкивался со столь напористой самоуверенностью в суждениях об устройстве и предназначении мира». Майнхоф осеклась было, но тут же со смехом вернулась к своему «веселому боевому настрою». И продолжала в прежнем духе. Перебив ее, Фест возразил: после стольких лет нацизма он не понимает потребности, «подталкивающей ее вести ребяческую игру в “небо-и-ад”»^15,[26].

Спустя два года, 2 июня 1967 года, демонстрант Бенно Онезорг был застрелен полицейским, и берлинские студенты сделали огненными знаками своего протеста подожженные газеты, издаваемые концерном Шпрингера. Фест, в то время телерепортер Norddeutscher Rundfunk, комментирует это событие так: «Трагические воспоминания не тревожат членов экстремистских групп – политическое сознание этих людей чуждо понятию вины. Для них главное – устранить то, что они (опять-таки не задумываясь о возможной вине) именуют “системой”»[27]. Пусть этот факт, возможно, раздражает бывших активистов, но леворадикальное студенческое движение 1968 года во многом унаследовало черты, свойственные движению праворадикальных студентов 1926— 33 годов. Именно поэтому ниже, в одной из глав, я рассказываю о годах становления Национал-социалистического союза студентов Германии.

В бывшей ФРГ поколение-68 стало первым, получившим возможность значительно продлить юность – ту часть жизни, когда человек не связан необходимостью работать и отвечать за себя и других. Противозачаточные таблетки у молодых людей были, а о СПИДе они слыхом не слыхали. Они жили в полном достатке и не подозревали, что немцы когда-нибудь могут стать желанными гастарбайтерами в Польше. Благодаря сверхплотной структуре социального страхования многим удавалось вести молодежный образ жизни вплоть до преклонных лет. Любители и любительницы незаслуженных социальных выплат, а то и страхового мошенничества – такие, скажем, как бывшая учительница, коммунистка, получившая пенсию досрочно, в возрасте 40 лет, поскольку ранее уехала преподавать в село, – долгое время оставались причисленными к леворадикальному мирку, пользуясь благодаря своей эгоистичной изворотливости общим уважением. Сегодня большинство этих людей сконфуженно молчат. После 1989 года гордиться паразитическим образом жизни стало зазорно.

В обособленном пространстве Западного Берлина 1970—80-х годов еще долго сохранялись остатки леворадикальной среды. Некоторые, особенно энергичные ее представители захватили целые дома; выдержав ради приличия несколько лет, многие устроили там собственные квартиры. Параллельно можно было использовать другие источники: основать левую ежедневную газету, существующую на деньги налогоплательщиков, или разжиться какой-нибудь государственной субсидией. Время от времени не грех было пожить на пособие по безработице, а потом – Западный Берлин был свободным городом (свободным от самых разных видов контроля), – закатиться куда-нибудь в Тоскану. Цены на недвижимость падали, субсидии из Западной Германии росли. Враг принял законы о чрезвычайном положении и «двойное решение НАТО»[28].

Сидел этот враг в Бонне, которому карикатурист Герхард Зайфрид дал название «город Бонз».

Сторонники мира автоматически зачислялись левыми радикалами в сторонники сохранения статус-кво. Хельмут Коль был для них чем-то вроде зомби; Че Гевара и Ульрика (читай: Майнхоф), напротив, не умерли: их изображения стали талисманами. В Кройцберге[29], нежно прильнув щекой к стволу воздетого автомата Калашникова, палестинская террористка Лейла Халед устремляла потупленный взор прекрасных черных глаз на двуспальную кровать, изготовленную в «альтернативной» мебельной фирмой «Holzwurm». На стенах домов красовались надписи: «Живи вольготно, живи свободно. Террор? охотно!» или «Ласково, но жестко». Возник своего рода сентиментальный сталинизм. В краткой автобиографии медленно стареющий «революццер»[30] писал: «живу и работаю в Берлине». Последний глагол можно было понимать как угодно.

Несмотря на спад производства, зарплаты и пособия в огороженном идиллическом оазисе по-прежнему соответствовали коллективным договорам о тарифных ставках, заключенным в результате переговоров в Штутгарте, – и к ним еще добавлялись выплаты, причитавшиеся жителям фронтового города. Штат государственных служащих был раздут. Тот, кому не перепало теплое местечко, мог пристроиться в Свободный университет или в Союз поддержки прогрессивного интеллектуального и культурного достояния, – иначе говоря, на презираемые «казенные хлеба». Заметим еще, что в этом западноберлинском балагане на каждого хулиганствующего шваба, уклонявшегося от военной службы, приходилось отряжать по меньшей мере одного полицейского.

Вплоть до конца 1980-х район между перекрестком Kranzler-Eck и станцией метро Schlesisches Tor оставался местом обитания самовлюбленных бездельников[31]. Их материальное положение обеспечивалось изоляцией города от европейского мира. Отсюда стойкая антипатия, которую после 1989 года многие бывшие участники «движения» питали к представителям своего поколения и более молодым людям, прибывающим из ГДР. Восточные немцы были полной противоположностью западных сверстников: получили хорошее образование, не растратили понапрасну многих лет жизни, разве что против воли. Конечно, те, кто летом 1989 года голосовал против ГДР «ногами», добивался в Праге или Будапеште права на свободу передвижения и в итоге сокрушил железный занавес, могли иметь в виду западное благосостояние. И что же? В результате грандиозного фортеля, который выкинула история, они подарили свободу прежде всего западноберлинским членам «альтернативного» движения. Причем освобожденные, как и в 1945 году, отнюдь не радовались освободителям, пришедшим с Востока.

Незваные восточные гости разрушили с трудом созданный «альтернативный» мирок. В 1980-е годы «движению» наконец удалось создать партию и сформировать в Западном Берлине красно-зеленый сенат – не в последнюю очередь для более интенсивной подпитки левых проектов из средств налогоплательщиков. В Бонне «зеленые» под предводительством Йошки Фишера и Антье Фольмер уже предвкушали свой скорый приход – совместно с Оскаром Лафонтеном, – на смену правительству Коля. И тут восточные немцы все испортили: в результате воссоединения Германии западные зеленые в 1990 году вылетели из бундестага.