Об этой одержимости неподвижностью свидетельствует беседа, состоявшаяся в октябре 1967 года между Руди Дучке, Берндом Рабелем и Кристианом Землером, с одной стороны, и Хансом Магнусом Энценсбергером – с другой. Без тени иронии революционный квартет рисовал желанную картину общества, состоящего сплошь из небольших коллективов, «свободных от обезличивания» и «численностью не более двух-трех тысяч человек, которые, таким образом, не утрачивают непосредственной связи друг с другом». Все четверо участников, нисколько не шутя, пришли к выводу, что «стоит и вправду взвесить вопрос, не следует ли людям проживать на фабрике». Примеры подобной практики они почерпнули в истории Парижской Коммуны 1871 года и какой-то итальянской стачки 1920 года[105].

Потребность в теплоте «сословной» сплоченности сказалась – и сказывается по сей день – на облике левых демонстраций: за колонной учительского профсоюза следует колонна геев и лесбиянок, далее, плотно сомкнув ряды, идут врачи, борющиеся с атомной угрозой, «красные медсестры», сквоттеры, Совет по освобождению женщины[106], объединение «Серо-зеленые пантеры»[107], альтернативная левая группа одного из городских районов, фронт инвалидов-колясочников, хозяева небольших магазинов, следующих принципу справедливой торговли, экофермеры левых взглядов и т. д. и т. п.

Постоянно звучавшее в 1967—68 гг. требование равного – по одной трети – представительства профессоров, ассистентов и студентов в органах университетского самоуправления вытекало из того же архаичного регулирующего принципа, характерного для сословного общества. А ведь демократия в высшем учебном заведении принципиально отличается от корпоративной «справедливости», уравновешивающей права студентов, ассистентов и профессуры – соответственно нижней, средней и верхней части конструкции (в Берлине вскоре добавились в качестве четвертого сословия «прочие служащие», т. е. персонал, не занимающийся научной работой). Наука определяется понятиями свободы, идеи и результата. Для успеха ей нужны несложные, профессионально целесообразные, легко изменяемые иерархические структуры, конкуренция и прозрачность, а вовсе не механизмы по производству равенства и справедливости.

Болтовня о советах лишь мешала увидеть, как сильно поколение-68 и в этом пункте тяготело к немецким традициям, враждебным свободе, исходящим из идеала безопасности и общественной гармонии. Холодной структурной жесткости конституционного государства оно противопоставляло идею уютной домашней общности. Идея эта отвечала тому же фундаментальному сословному принципу, который в 1933—45 гг. ярко проявился в таких организациях, как Имперская палата фармацевтов, Национал-социалистический механизированный корпус, Имперская лига женщин, Имперское земельное сословие и т. д.

Многие члены ССНС – например, Райнер Лангханс, Бернд Рабель, Руди Дучке и Ян-Карл Распе – выросли в ГДР. Тамошний социализм был им знаком и ненавистен. Впрочем, эту ненависть они разделяли с покушавшимся на Дучке Йозефом Бахманом (род. 1944), который тоже был родом из ГДР и напал на свою жертву со словами: «ах ты грязная коммунистическая свинья». Напротив, их западные ровесники и те, кто эмигрировали из ГДР в ФРГ рано, в детстве и юности сталкивались главным образом с наставниками иного типа, к которому принадлежали заместитель министра МВД Вернер Эрнст и начальник полиции Эрих Дуензинг. И тот и другой вид жизненного опыта способствовали наклонности левых украшать заново открытый марксизм, осуждаемый в ФРГ, гирляндами антиавторитаризма и анархо-синдикализма.

Американские хиппи внесли в этот идейный коктейль свой пряный ингредиент. «Твоя и только твоя среда, твоя и только твоя жизнь, товарищеская взаимопомощь, твоя и только твоя область деятельности. Телесные потребности, как бы они ни проявлялись, не будут подавляться…» – мечтал Дучке. В миролюбивых калифорнийских детях цветов и марихуаны Дучке порицал лишь то, что они «упустили из виду вопрос о власти»[108]. Упоение простой, раскрепощенной жизнью в сочетании с волей к власти прекрасно отвечало стереотипам национальной истории, из которых немецкое поколение-68 черпало дополнительные силы. В этом поколении нашли продолжение жизнестроительские идеи немецкого молодежного движения[109], культурный пессимизм, напор экспрессионистско-футуристических акций, а также (право) элитарные традиции немецких студенческих союзов периода Веймарской республики, требовавшие политической активности. Католический философ Хельмут Кун, вернувшийся после войны из американской эмиграции, в начале 1968 года отмечал, что немецкое студенческое движение содержит «мощную примесь» ценностей и идей, «восходящих к позднеромантическим, антидемократическим и антииндивидуалистическим мечтаниям об общности, которые были свойственны XIX веку и вскормили равным образом противников этого движения, фашистов»[110].

В условиях неизменного противостояния советского коммунизма и западного либерального общества достижений привлекательной альтернативой тому и другому оказалась идейная мешанина, соединявшая критику современного мироустройства, коллективистские пристрастия изгнанников из социал-демократического лагеря и личный опыт трансгрессии. От ее приверженцев прежде всего требовалось революционное преодоление собственных буржуазных предрассудков («ломка ложного сознания»). Поскольку такое преодоление могло дать результат лишь «в конкретном действии», одновременно начались протесты против «истеблишмента», против политики стариков. Эти протесты лучше всего выражал лозунг: «Не доверяй никому старше тридцати!» Критический дух времени был следствием не какой-то целостной, оформленной идеологии, а скорее общего «недовольства» (Богом и миром). На удивление расплывчатое понятие протеста, которое в те времена упоминали к месту и не к месту, обнаруживает внутри себя свою противоположность – достигнутую удовлетворенность. Она ведет к наслаждению обывательским единением – к общему котлу коммуны, вокруг которого и должны сплотиться все те, с кем, как выразился Райнер Лангханс, «можно разговаривать на одном языке».

Опираясь на этот фундамент, упоение протестом постепенно набрало силу, проявляясь в предпочтении антибуржуазной, бродячей жизни, а позже – в откровенном вандализме. Этому способствовали и внешние обстоятельства. Студенток и студентов, которые прежде обращались друг к другу на «вы» («фрейлейн Дрейер», «герр Шмидт»), а к профессорам, в их приемные часы, – с упоминанием ученого звания, книксенами и поклонами, на экзамен же являлись в галстуках и в плиссированных юбках, обуял дух весеннего пробуждения от спячки. В 1971 году одна леворадикальная монография все еще сообщала как о чем-то сенсационном: «Студенты начинают обращаться друг к другу на “ты”»[111]. Молодежь наслаждалась новыми формами близости и соответствующими театральными эффектами. Утопический лучший мир, в котором, по Маркузе, будет достигнуто «умиротворенное бытие», забрезжил в настоящем. Со своей стороны Герберт Маркузе, которого 10 июля 1967 года чествовали в аудитории Макса Каде Свободного университета, был готов оказать духовную поддержку студентам: «Даже если мы не видим, что противостояние власти нам помогает, все равно нужно продолжать – да, нужно продолжать, если мы хотим по-человечески трудиться и быть счастливыми, – а в союзе с системой это невозможно»[112]

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».