— Береги себя, князь! — перекрестил Владимира Всеволодовича крестообразной рукоятью меча воевода Дмитрий Воронич. — Береги! Ибо помни: без тебя — нам всем тут гибель… Святополк не устоит… не той закалки булат…

— И ты, воевода, береги себя, — сказал Владимир тихо и тут же, взяв с собой сыновей своих Вячеслава, Ярополка, Андрея и Юрия, успевших побывать уже не в одной стычке с половцами, а потому подъехавших по зову к нему разгоряченными сражением и тяжело дышащими, на взмы-ленных, покрытых потом конях, направился в самую гущу боя. За ним устремились полторы сотни ближайших дружинников — его последний резерв и весь оставшийся в живых клир, едва поспевавший бегом за всадниками.

— Кто Бог более великий, чем Бог наш?! — с таким возгласом поя-вился переяславский князь перед киевскими дружинниками. — Вои! — обратился он к ним. — Посмотрите, как на смерть идут мирные и безо-ружные иноки. — Иноки, участь которых уже была определена, ибо им, беззащитным перед вражескими стрелами, дротиками, саблями и копь-ями, было не уцелеть, распевая псалмы, действительно шли только с крестами и хоругвями. — Так неужели мы, вои-русичи, с детства при-ученные к рати, посрамим честь русского оружия?! Неужто посрамим честь веры Христовой?!

— Не посрамим! — взревели медведями дружинники переяславского князя.

— Не посрамим! — присоединились к ним ближайшие киевляне. — Умрем, но не посрамим, ибо еще князь Святослав Игоревич говаривал, что мертвые сраму не имут![49]

— Вот именно: мертвые сраму не имут! — крикнул князь Владимир и, пришпорив своего коня, заставив его взвиться свечкой, повел переяс-лавцев и киевлян в бой.

Казалось бы, что такое сотня-другая ратников, когда сражаются тысячи, десятки тысяч? Пылинка в море песка, снежинка в заснеженном поле, капля воды в реке! Однако появление переяславского князя и его детей в первых рядах сражающихся, беспримерный подвиг идущих на явную смерть безоружных иноков, воодушевил киевских ратников, придал им новые силы. Они поднапряглись, поднатужились — и выпра-вили, казалось бы, уже безнадежное, положение. Русские дружины вы-стояли, а атакующий напор половцев иссяк, и теперь уже половцы все чаще и чаще стали поворачиваться спиной к русским ратникам, спеша покинуть ратное поле.

Когда половецкая конница, так и не сумев прорвать центр русской рати, выдохнувшись и потеряв атакующий порыв, отхлынула за своих пешцев, Владимир Всеволодович тут же послал гонцов к воеводе Дмит-рию Вороничу и Давыду Черниговскому с приказом атаковать. «Кон-ным дружинам при поддержке русских пешцев, стоявших на флангах русских полков, а потому понесших меньшие потери и еще бодрых, ох-ватить половецкое пешее воинство, мало способное к сражению в пе-шем строю», — была суть этого приказа.

Половецкие ханы не успели ничего понять, как их пешая рать уже оказалась в плотном окружении русских дружин и тут же, предавшаяся панике и утратившая волю к сопротивлению, подверглась жестокому уничтожению. Видя такой поворот, конные половецкие орды вместо того, чтобы попытаться разомкнуть кольцо окружения и высвободить своих соплеменников, запаниковали и… кинулись бежать, спасаясь от русских мечей.

Победа была предрешена. Оставив пешцев довершать разгром ок-руженных половцев, конные русские дружины, возглавляемые молоды-ми князьями, среди которых были сыновья Владимира Всеволодовича Переяславского и Олега Святославича Тмутараканского, в том числе Юрий Владимирович и Святослав Ольгович, бросились в погоню, сеча и пленяя удирающего противника. Неотъемлемой тенью возле княжича Святослава как во время сечи, так и в ходе последующего преследова-ния убегающих половцев находился воевода Петр Ильин с полусотней опытнейших черниговских и северских дружинников. Старый ратобо-рец честно выполнял слово, данное им князю Олегу Святославичу. Сам же князь Святослав, опьяненный победой русского воинства в столь жарком сражении, уставший и не чувствовавший этой усталости, за-брызганный вместе с конем чужой кровью и не замечавший этого, раз-горяченный боем, все пришпоривал и пришпоривал своего коня, стре-мясь вырваться вперед из общей массы конников. Как и многие воины, в пылу сражения он получил несколько скользящих ударов вражеских копий и стрел, но кольчуга выдержала, а на саднящую боль в области груди не обращал внимания, словно не чувствовал того. Прежнее нава-ждение — образ сраженной им во время взятия града Сугрова юной по-ловчанки, особенно ее застывшие от ужаса глаза — куда-то исчез, про-пал, больше не преследовал. То ли юный князь успокоил свою мету-щуюся совесть возникшим у него оправданием, что не убил ту полов-чанку, а только ранил — ведь крови на ней он не видел, то ли новый ужас сражения и вид сотен и сотен сраженных людей и окровавленных тру-пов напрочь изгнал из его памяти прежний эпизод войны.

По возвращении из этого похода один из переяславских монахов, инок Сильвестр,[50] божьим промыслом оставшийся в живых в той страшной сече, напишет на листе пергамента для потомков, что «полов-цев в том бою было более 10000 побито, а несколько тысяч пленных в Русь приведено, коней же и скота бесчисленное множество войску от-дано. А князи себе ничего не брали, но, радуясь такой победе над про-тивником, какой никогда допрежь не бывало, послали о сем объявить царю греческому,[51] а также венгерскому, чешскому, польскому и дру-гим».

И действительно инок Сильвестр нисколько не лукавил, когда пи-сал, что князи отказались от своей доли в добыче, отдав все это воям. Каждый русский ратник, даже не княжеский дружинник, а рядовой ополченец, уходивший из дома в одной сермяге да армяке[52], теперь восседал хоть и охлюпкой,[53] хоть и в том же самом армяке, но уже на степной лошадке. Нередкостью было и то, что в поводу он вел заводно-го коня. Теперь уж точно будет на ком поле пахать-оратовать, кого в соху-орало впрягать. Пусть не привычны степные скакуны под сохой ходить, но ничего, потихоньку пообвыкнут. В конце концов, и обменять можно. Не только ратники, победив половцев, обзавелись степными скакунами, оставшиеся в живых из переяславского клира монахи и те или восседали на спинах коняшек или же вели их в поводу — так свет-лый князь, Владимир Всеволодович, распорядился. Лично инокам ло-шадки, вроде бы и ни к чему — божьи люди молитвой пробавляются, как птахи небесные пением — да в монастырском хозяйстве пригодятся, там каждое лыко в строку. Ведь монастыри на Святой Руси с каждым годом растут и расширяются, крепнет вера православная… как русский богатырь из былинных сказов, не по дням, а по часам!

Старшая дружина — бояре, воеводы да тысяцкие, надежа и опора княжеской власти и чести — примеру князей своих не последовала, от своей части добычи не отказалась. Их служилые люди гнали по степи конские табуны, стада коров, верблюдов и бесчисленные отары овец, на скрипучих арбах[54] везли захваченное в половецких вежах барахлишко. Бояре не брезговали ничем: ни истертым множеством ног ковром, ни полосатым, засаленным и прокопченным дымом костров халатом — счи-тая, что в хозяйстве все пригодится. Не зря же в народе поговорка сло-жилась, что у бояр очи завидущи, а руки загребущи. К тому же и брюхо их вечно ненасытно: все им мало и мало. Порой эта ненасытность стар-шей дружины и до беды доводила: вспомнить хотя бы печальную кон-чину князя Игоря, сына Рюрика, от древлян. А все потому, что дружине да боярам показалась, что дань мала. Стали добиваться большей — доби-лись смерти.

В одном слукавил монах Сильвестр, когда писал о том, что князья русские ничего с побежденных не взяли. Взяли. Степных красавиц из ханских гаремов, чтобы плоть свою потешить, да ханов разных человек с полста, двадцать из которых переяславскому князю достались. Не счи-тая двух Шуруканевых братьев Асадука и Саука, четырех братьев Осе-невых: Куксы, Кзака, Арчи и Асака, находившихся после сдачи города Шурукана в почетном плену у переяславского князя Владимира Моно-маха, его пленниками стали ханы Сакся и Бурча, три сына хана Багу-барса, хан Коксусь с сыном, Аклан Бурчевич с сыновьями и еще не-сколько молодых батыров. Правда, большинство из знатных пленников половецких по его приказу была посечена дружинниками на берегу Сальни-реки.