Турки сопротивлялись яростно. Отстреливались из янычарок, визжа, с кинжалами и кривыми мечами бросались на атакующих. Не удавалось убить либо заколоть — хватали мертвой хваткой и вместе выбрасывались из бойниц к подножию башен. Но добровольцы из служивых и казаков брали верх храбростью да удалью. И, конечно же, численностью. Вскоре последние защитники башни были перебиты, а пытавшиеся спастись вплавь, утонули.
— Все, дело сделано! — тряхнув кудрями, докладывал Булавин Шеину о взятии каланчи. — Теперь слово за царем. Мои казачки ждут обещанные червонцы. Как думаешь, воевода, и на погибших в деле выдаст, не обманет?
— Государь слов на ветер не бросает, — хмурясь, заметил Шеин.
Не нравилась ему, ох, не нравилась словесная вольность казачьего атамана. Не нравился и сам атаман, бравировавший своей независимостью и дружескими отношениями с гетманом Иваном Степановичем Мазепой. Про таких-то и идет молва: «Русы волосы — сто рублей, буйна головушка — тысяча, а всему молодцу — и цены нет».
Впрочем, атаман — не невеста, а воевода — не жених, чтобы про «нравится, не нравится» рассуждать. Дело делает — и ладно. Остальное же воеводу пока не касается.
— Царь, может быть, и не бросает слов на ветер, — усмехнулся с язвинкой Кондратий, — а вот «бомбардир»… так кто его знает…
— Кондратий, ты же не пес, чтобы лаяться да на ветер брехать, — сурово одернул Шеин атамана донцов. — Должен понимать, где слово сказать, а где и язык придержать. Ибо языкастых не всегда и не везде любят…
— Ты, воевода, это к чему? — резко крутнул сивой бородой Булава.
— А к тому, что надобно не пустозвонить, а дело делать. Мы же вчера вроде договорились…
— А червонцы?! — насупился атаман.
— Червонцы никуда не денутся. Получите. За Богом молитва, а за государем служба, как известно, не пропадет…
— Случается, — перебил атаман донцов, — что и не всякая молитва до ушей Бога доходит, а уж про государей… о том и говорить не стоит.
— Не богохульствуй, — вновь одернул Булаву Алексей Семенович. — К добру это не приводит. Давай лучше о деле толковать.
Петр Алексеевич взятием каланчи был несказанно доволен. Еще бы: взято тридцать две пушки, в том числе пятнадцать — чугунных, знамя отряда, куча ружей и ядер. Неплохое начало.
— Молодцы! — по-мальчишески, сверкая радостно очами, восторгался он смельчаками-добровольцами, большинство из которых, как выяснилось, были донские да курские казаки из ертаульного отряда Шеина. — Всем выдать золотые червонцы! И немедленно!
Казначеи, подчинясь царскому слову, стали готовиться к выдаче обещанной государем награды, согласно представленным спискам. Но оказалось, что золотых червонцев на всех не хватает. Дворцовая интендантская служба, отвечающая за своевременное обеспечение войска всем необходимым, в том числе и жалованьем, с золотыми червонцами, как и с солью, прямо сказать, обмишурилась.
— Тогда серебром, — зыркнул недобро «бомбардир» на казначеев, — но на ту же сумму. Я своего слова не нарушу.
— А ежели роптать начнут? — поинтересовались прижимистые казначеи.
Поинтересовались не потому, что радели о государевой казне — им на это было наплевать и растереть — а потому, что теплили надежду приберечь золото и серебро для себя, любимых. А с казачками да прочими смельчаками, рисковавшими своими головушками, мыслили расплатиться медными монетами.
— Кто роптать начнет, тем сказать, что можно запросто лишиться и награды и головы своей глупой заодно, — вмешался Александр Меншиков.
— Не тот случай, — не поддержал своего смышленого друга и денщика Петр Алексеевич. — Пусть люди знают о царской щедрости и царском великодушии. Охотнее воевать станут. А ты, Александр Данилыч, — переключился «бомбардир» на любимца, — лучше скажи: золотые червонцы имеешь?
— А что? — сразу насторожился Меншиков.
— А то, друг любезный, что надобно государя своего выручать. Мы же потом, в Москве, сочтемся. Ты меня знаешь. Мое слово твердо, как камень. Не зря же меня Петром назвали. Ведь Петр в переводе с греческого на наш язык — это камень, скала, утес. То-то!
— И рад бы был, мин херц, — расслабился Меншиков, поняв, что на этом деле можно не лишиться кровных денежек, а даже подзаработать малую толику, — но моих скудных запасов вряд ли хватит для столь щепетильного дела. Вот если Гордона, Лефорта да Головина потрясти… То пожалуй…
— Спасибо за подсказку, — затеплил насмешливо-веселыми огоньками очи Петр Алексеевич. — Я бы до сего сам сроду не докумекал.
— «Спасибо», мин херц, не золото, карман не тянет, — тут же нашелся хитрец, — только господам генералам о моей щедрости уж ни слова! Обидятся еще ненароком, скажут, почему не их спросили — они бы сами все это предложили.
— Ну, и хитрец же ты, Алексашка, — усмехнулся в усы «бомбардир».
К обеденной поре всем смельчакам — и живым, и десятникам для родственников павших, — принявшим участие в штурме каланчи, была выдана обещанная награда. Салютом же этому действу стал громовой взрыв, снесший до самой подошвы злосчастную башню. Это тоже было распоряжение царя, желавшего убрать на дно Дона чугунные цепи, перегораживающие реку.
Взятие и снос первой каланчи так подействовали на защитников второй, что они, не дожидаясь штурма, сами покинули ее. Захватив знамена, ружья и мелкие пушки, оставив только пять тяжелых, которые было не унести и не сбросить в Дон, турки бежали в Азов. Только не всем из них было суждено укрыться за крепостными стенами. Многие при отступлении были порубаны и заколоты драгунами и солдатами Лефорта. Добычей русского воинства стали и пушки, брошенные отступающим неприятелем.
На радостях первого успеха, Петр Алексеевич от имени «бомбардира Алексеева» отписал в Москву «князь-кесарю» Федору Ромодановскому и послал с сеунщиком следующее: «Июля в 4 числе милостию божию под Азовом две каланчи, сиречь башни, взяли. Одну — боем и с великим трудом, а другую — без боя потому, что от страха и ужаса великого турки безбожные побежали. И на тех обоих каланчах взято 37 пушек, также порох и ядра. Да языков взято на одной каланче 17 человек, а на другой — 14. А тех, которые побежали, всех порубали, а иные все перетонули».
— А ты, Фома неверующий, говорил, что с наградами что-то может случиться нехорошее, — попенял Алексей Семенович атаману донцов Булаве, пришедшему к нему в походный шатер. — Может, где-то такое и может быть, только не у нашего православного государя. У него слово с делом не расходится. Царь если жалует, то жалует.
— Жалует царь, да не жалует псарь, — сняв барашковую папаху и перекрестив лоб на иконку, прикрепленную в восточном углу шатра, даже не подумал о малейшем раскаянии Кондрат Булава. — Не всем моим казачкам червонцы достались. Кому-то и серебром за кровушку плачено. Впрочем, не о том ныне речь. Давай, воевода, думать, как над татарами промысел учинить, пока мои казачки охоту на то имеют.
— Давай, — не стал возражать Шеин. — Только нам стоит совместить разведку местности с приманкой.
— Это как? — заострился взглядом атаман.
— А так, — счел нужным пояснить свою мысль воевода, — чтобы не просто прокатиться на лошадях взад-вперед да местечко нужное присмотреть, а чтобы и местечко присмотреть под засаду, и небольшой татарский отряд за собой «хвостом» возле того места проволочь.
— Это как рыбу на прикормку брать что ли?! — поняв и одобрив воеводскую задумку, засмеялся раскатисто Булавин, сверкнув белизной зубов.
— Можно и так сказать, — улыбчиво мурлыкнул в усы и бороду Алексей Семенович. — Можно и так сказать.
Задумка удалась. И утром седьмого июня большая орда крымчаков, заприметив поблизости от себя казачий сабель в двести-триста отряд, вчера едва ушедший от их погони, погнавшись скопом, напоролась на засаду. И была в упор расстреляна из пушек, ручниц и пищалей на берегу реки Косухи.
Тех же, кто искал спасения от кошмара смертоносных ядер, бомб, пуль и картечи в степи, прижав к обрывистому берегу реки, начисто вырубили развернувшиеся и выскочившие из-за бора лавы казаков и курских служивых людей. Победа была столь внушительная, что курские ратники и донские казаки радовались как малые дети.
