А дочка была так хороша, так пригожа, что ни в сказке сказать, ни пером описать.

Полюбил ее змей. Вот она один раз к нему приласкалась, да и спрашивает:

— А есть ли на свете такой человек, чтобы тебя поборол?

— Есть, — говорит, — такой в Киеве, у Днепра. Как затопит хату, дым аж под небесами стелется, а как выйдет на Днепр мочить кожи (он ведь кожемяка), то не одну несет, а двенадцать сразу. Набрякнут они водою в Днепре, я возьму уцеплюсь за них — а ему все равно: как потащит, так и меня с кожами чуть на берег не вытащит. Вот этого человека только я и боюсь.

Княжна и задумалась над тем, как бы ей весточку домой подать и на волю к отцу вырваться. А при ней не было ни души, только один голубок. Она вскормила его в счастливые дни, когда еще в Киеве жила. Думала, думала, а потом и написала отцу:

«Вот так, мол, и так, — пишет, — у вас, батюшка, в Киеве есть человек, по имени Кирилл, по прозвищу Кожемяка. Попросите его через старых людей, не захочет ли он со змеем побиться да не вызволит ли меня, бедную, из неволи? Молите его, родный мой батюшка, и словами и подарками, чтобы не обиделся он за какое-нибудь неучтивое слово! Я за него и за вас буду век бога молить».

Написала так, привязала под крылышком голубя это письмецо и выпустила в окошко. Голубок взвился под облака и прилетел домой, на подворье князя. А дети и увидели голубка.

— Батюшка, батюшка, — кричат, — погляди, голубок от сестрицы прилетел!

Князь спервоначалу обрадовался, а потом подумал-подумал, да и затужил: «Неужли проклятый ирод загубил мое дитя?» Но все же приманул к себе голубка и увидал под крылышком письмецо. Схватил он его, читает: дочка пишет — так, мол, и так. Тут он поскорее покликал к себе всех старшин:

— Есть ли такой человек, что прозывается Кириллом Кожемякой?

— Есть, князь, живет над Днепром.

— Как бы к нему приступиться, чтоб не обиделся да выслушал?

Вот они так и этак советовались, да и послали к нему самых старых людей. Приходят они к хате, приотворили дверь со страхом и совсем испугались. Глядят: сидит сам Кожемяка на полу к ним спиной и мнет руками двенадцать кож. Вот один из посланцев: «Кхе!»

Кожемяка испугался, а двенадцать кож только «трр, трр!» Обернулся Кожемяка, а они ему в пояс: «Вот так, мол, и так: прислал к тебе князь с просьбой». А он и не смотрит и не слушает: рассердился, что через них двенадцать кож порвал.

Они опять давай его просить, давай его молить стали на колени… И слушать не хочет! Просили просили, да и пошли, понурив головы.

Что тут делать? Тоскует князь, скучают и все старшины.

— А не послать ли нам теперь младших?

Послали младших — ничего не сделали и они. Молчит Кожемяка да сопит, будто не ему говорят. Так разобрало его за те кожи!

И догадался князь послать к нему малых детей. Те как пришли, как начали просить, как стали на коленки да как заплакали! Тут и сам Кожемяка не вытерпел — заплакал и говорит:

— Ну уж ладно, для вас сделаю!

Пошел к князю.

— Давайте, — говорит, — мне двенадцать бочек смолы и двенадцать возов конопли.

Обмотался коноплей, обсмолился получше смолой, взял меч такой, что, может, в нем пудов десять, и пошел к змею. А змей ему и говорит:

— Ты что, Кирилл, пришел биться или мириться?

— Где уж мириться! Биться с тобою, с иродом проклятым, пришел!

Вот и начали они биться — аж земля гудит.

Как разбежится змей да схватит зубами Кирилла, так кусок смолы и вырвет. Еще разбежится да схватит, так пучок конопли и вырвет. А тот как огреет мечом змея, так и вгонит его в землю. А змей огнем горит, ему жарко, а пока сбегает к Днепру напиться да прохладиться малость, Кожемяка опять коноплей обмотается да смолой обсмолится.

Вот выскочит из воды проклятый ирод, разгонится на Кожемяку, а он его мечом трах! Еще разгонится, а Кожемяка знай его мечом хлоп да хлоп!

Бились, бились, дым клубом, искры летят. Разогрел Кирилл змея, как кузнец лемех на горне: тот аж перхает, аж захлебывается проклятый, а под ним земля стонет.

Народ на горах стоит как неживой; сцепив руки, ждет, что будет. И вдруг змей — у-у-ух! Земля затряслась. Народ так и всплеснул руками:

— Ай да Кожемяка!

Ну, Кирилл убил змея, вызволил княжну и отдал князю. Князь уж и не знал, как его благодарить. Вот с того-то времени и начало зваться то место, где он жил, Кожемяками.

ЗЛЫДНИ

ил да был на свете один человек. И был этот человек такой бедный, что подчас не то что ему, а и ребятишкам его по три дня кряду есть не приходилось. И был у этого человека богатый брат. Всякого добра у этого брата было вдоволь, а все он кручинился: детей, вишь, у богатея не было.

Вот как-то встречает богач бедняка и говорит ему:

— Кабы родился у меня сын, так и быть — позвал бы тебя в кумовья!

— Не плохо бы, — говорит бедняк.

Через какое-то время прослышал бедняк, что у его брата родился сын. Приходит к жене, говорит:

— Слыхала? У моего брата сын родился!

— Неужто?

— Да, — говорит. — Пойду-ка к нему. Он ведь сулился меня в кумовья просить, ежели у него дитя будет.

— Не ходи, — говорит жена. — Кабы он хотел тебя в кумовья, давно прислал бы за тобою.

— Нет уж, пойду! Хоть на крестины погляжу.

Вот пришел он к брату. Сели все за стол — беседу ведут. Тут пришел богатый сосед — надо его в красный угол посадить. Ну, богач и говорит брату:

— Подвинься, братец! Пусть соседушка за стол сядет.

Тот подвинулся. Пришел другой богач. Брат опять:

— Подвинься!

Набралась гостей полна хата, и бедняк то хоть около стола сидел, а то у порога очутился. Богачей хозяин чествует-угощает, а на бедняка и не глядит. Все гости уж и выпили изрядно и наелись вдосталь, а бедняку и росинки маковой не перепало. Полез он в карман, вытащил подсолнушков горстку, сидит пощелкивает семечки, вид делает, будто после выпивки закусывает. А богачи увидали подсолнушки.

— Дай, — говорят, — и нам!

— Извольте, — отвечает.

Один взял, другой взял, третий руку протягивает… Да так все и разобрали.

Бедняк посидел, посидел и пошел домой несолоно хлебавши.

Приходит домой, — жена спрашивает:

— Ну что?

— Ничего, — говорит, — все было так, как ты сказала: не то что кумом, а глотка не выпил, куска не съел! Подсолнухов горсть была, и ту увидали — отняли.

А было воскресенье. Взял бедняк скрипку и начал с горя играть. Ребятишки услышали — в пляс пошли. Смотрит бедняк, а с ребятишками будто еще кто-то пляшет, да не один, а много: маленькие такие, черненькие — вроде человечки.

Удивился бедняк, отложил свою скрипочку, и тотчас эти человечки так и прыснули все под шесток. Вот бедняк и спрашивает:

— Кто вы такие?

А те тоненькими голосками отвечают:

— Злыдни[1] мы! Любо нам, ежели человек с хлеба на квас перебивается.

А бедняк думает: «Э-э, вот почему нужда-то меня заглодала!» А потом и спрашивает:

— Хорошо ль вам под печкой-то?

— Какое хорошо! Теснотища — дышать нечем! Или не видишь, сколько нас тут развелось?

— Ладно, — говорит бедняк, — вылезайте, я вам другое, просторное место найду!

Принес он бочку, поставил посреди хаты и говорит:

— Лезьте сюда!

Они как начали скакать, друг за дружку цепляться — залезли в бочку все до одного. А бедняк взял донце, накрепко бочку эту закупорил, вывез в поле, да там и оставил.

«Ну, — думает, — может, теперь полегчает малость!»

Прошло с той поры, может, полгода или больше, и — что бы вы думали! — хозяйство бедняка на лад пошло, да так, что и богатые стали ему завидовать.