Тогда никто не обратил внимания на припаркованную неподалеку огромную, гангстерского вида черную машину.

И вот из нее нарисовался мафиозный тип с круглой мордой в черном кожаном пальто, шляпе и в темных очках. Ни дать, ни взять – Аль Капоне.

Дальнейшие события восстановили впоследствии по рассказу Федорыча, первую презентацию которого он устроил вечером того же дня для своих товарищей.

Рассказал он следующее.

Касимка продолжал таскать ящики, а гангстер стоял в отдалении, переговариваясь с кем-то по телефону. В ухе – наушник, но не сразу заметишь. Впечатление – говорит человек, как ненормальный, сам с собой. Вскоре он проследовал к грузовичку и, когда Касимка возвратился за очередной порцией товара, окликнул его. Федорыч находился в двух шагах и расслышал, как он назвал парня по трудно запоминаемому полному имени и показал какую-то книжечку. Какую, Федорыч не рассмотрел.

– Да, это я…, – испуганно ответил Касимка.

Да и как не струхнуть бедному парню в таком городе и в такое хреновое время.

– Паспорт у тебя есть? – продолжил гангстер.

– Имеется, гражданин начальник. Почему сразу нету? Он там в кафе. У меня все в порядке.

– Да ты не нервничай.

– Я не нервничаю, – нервно ответил Касимка. – Документы в порядке.

В этот момент Федорыч понял – не мент это. Не ведут себя так менты и в джипах просто так не ездят.

А Касимка сгонял за паспортом и отдает его – наивная душа – этому бандиту. Тот, даже не заглянув в документ, сует его в карман, и под локоток, вежливо так, Касимку:

– Придется проехаться, – говорит и к джипу парня подталкивает. – Да ты не бойся, мы ненадолго.

Федорыч заметил, что Касимка перепугался еще больше, побледнел и пошел, как привязанный, за гангстером к машине. Когда дверь приоткрылась, Федорыч успел заметить на заднем сидении еще двух типов в «коже». Двери захлопнулись, автомобиль взвизгнул шинами, взрявкнул всем табуном застоявшихся под необъятным капотом лошадей и, подняв легкий смерч из смеси окурков, оберток из-под жевательной резинки, пластиковых пакетов и прочей городской дряни, нырнул в стадо тысяч себе подобных.

А теперь главное. В том, выловленном из воды, Федорыч признал Касимку. Но следователю не открылся, потому что подумал – Касимке это вряд ли поможет. А вот его жена… Он представил себе беременную Малику, которой показывают убитого мужа, горе ее представил. И промолчал. А приятели ему не поверили, даже поорали – особенно, Синяк. Он всегда начинает первым. Но, возможно, правильно сделали – может статься, пригрезилось все это Федорычу под действием сивушных масел и паров этилового спирта.

Возвращаясь к случаю в заливе, остается добавить следующее. Один газетчик со звучным именем Эдуард Панфилов, осунувшийся от необременительной зарплаты и обременительных долгов, слил – разумеется, не за просто так – информацию о зловещей находке своему приятелю, тоже журналисту. Акция Эдика имела целью повышение уровня собственного благосостояния с очень низкого до низкого. «Хочешь жить – умей продать копеечную информацию за миллион!» – подвыпив, любил он поучать своих коллег.

Чего он не мог слить, так это случай с Касимкой. Правда, этот случай мог быть не связан с тем, в заливе. Мало ли что может примерещиться пьянице.

Так что оставим до поры забавных алкоголиков с их предводителем Федорычем; оставим несчастного убиенного, кем бы он ни был, дожидаться на ледяном цинковом столе в морге, покуда сердобольное государство не погребет его за казенный счет; оставим также старшего лейтенанта Игнаточкина разгадывать замысловатый ребус; оставим и Эдика Панфилова ломать голову над немаловажным для него вопросом: к кому бы сегодня сесть на хвост, чтобы бухнуть на халяву в каком-нибудь второсортном ресторане – в первосортные Эдика уже давно никто не приглашал, а сам он не обладал для этого достаточным финансовым ресурсом. Оставим всех и вся и с помощью волшебной силы воображения перенесемся…

…Перенесемся в самое сердце Москвы, в арбатские переулки, претерпевшие за последние годы основательные изменения, но пытающиеся из последних сил сохранить свой неподражаемый колорит и трудно передаваемый дух. Дух сей незабываем для любого, чей путь хоть когда-то, хоть ненадолго пролегал среди этих обветшалых и вместе с тем таких прекрасных, иногда эклектичных, а порой гармоничных, но чаще, сознаемся, нелепых зданий.

Вторые сутки, не переставая, лил дождь. Вода размывала асфальт, оставляла похожие на тени от сосулек языки на стенах зданий, растворяла газоны и детскую площадку, в центре которой сквозь расплывчатую пелену маячила островком в безбрежном океане одинокая песочница. В этот час из квартиры на последнем этаже у внушительных размеров окна старинной формы – еще из тех, что с деревянными переплетами, делавшими окна похожими на клетки для птиц, – за безысходностью, казалось, навсегда поселившейся в городе, наблюдала пара глаз. Глаза принадлежали Александру Филипповичу Максимову, по совпадению, тому самому журналисту, которому небезызвестный уже Эдик Панфилов слил случай с трупом в заливе.

Этот Максимов смотрел в окно и вспоминал, как звонил Алене в пасмурную, по-ноябрьски злую Москву.

– Что тебе привезти из Нью-Йорка, душа моя? – спрашивал он.

– Леди Либерти, – отвечала она в неповторимой, свойственной только ей, манере.

– Прекрасная мысль! – Его голос звучал серьезно. – Мы установим ее под окном. По утрам будешь любоваться ею, уничтожая свой любимый круассан с вишневым джемом.

– Тебе понравился Нью-Йорк? – спрашивала она.

– Город трех измерений…, в длину, ширину и высоту просматривается одинаково далеко.

Он привез ей Статую Свободы. Купил за десятку в Бэттери-парке у торговца, чернокожего верзилы. Когда вернулся, в Москве лежал снег. Они вместе водрузили ее на белоснежный сугроб, который сами же и сгребли.

Обитал Максимов в квартире, которая некогда отпочковалась от необъятной коммуналки и превратилась в одну из полудюжины отдельных, как часто происходило в лихие девяностые. Путем чрезвычайно запутанной обменной комбинаторики бывшие соседи остались в своих жилищах, но теперь уже на правах обладателей обособленных единиц недвижимости.

Время шло – наступил сезон ремонтов. Жильцы, осознавшие себя полноправными хозяевами, привели худо-бедно в порядок собственную жилплощадь, а по завершении принялись и за места общего пользования – объединенными усилиями принялись латать обильные шрамы на стенах видавшего виды подъезда. Этим бы всё и кончилось, но прошлое не отпускало, упорно цепляясь за свои замшелые стереотипы.

Подъезд, в котором проживал Максимов, обладал достопримечательностью мистического свойства, ставшей своего рода, causa causarum2, сыгравшей немаловажную роль в становлении его мировоззрения… Угол!

Угол в пролете между первым и вторым этажами, в который втиснулась батарея почтовых ящиков с прорезями безгубых ртов, отличался исключительно стойким запахом мочи, не поддающимся уничтожению ни с помощью старозаветной хлорки, ни современнейшими антисептическими чудесами химиндустрии стран большой семерки. Подобно неистребимому Кентервильскому кровавому пятну каждый день, едва забрезжит рассвет над златоглавой Москвой, он вновь благоухал свежей мочой, нагло бросая вызов героическим попыткам жителей злополучного подъезда применить накануне весь имеющийся в наличии противохимический потенциал. Ничто не помогало! Даже ликвидация пивной точки напротив, служившей для жителей дома основной версией, объясняющей загадочный феномен, не возымела сколь-нибудь заметного действия. С фатальной неизбежностью заколдованный угол продолжал источать аммиачный запах отходов жизнедеятельности.

Но, как ни странно, это маленькое по масштабам Вселенной зло неожиданно сыграло и положительную роль в жизни обитателей подъезда. Беда сплотила граждан, разъединенных промчавшимися над страной ураганами перемен и с безжалостностью, встречающейся только в слепой природе, разрушившими милый сердцу мелкообывательский уклад в их детерминированной от «альфы» до «омеги» жизни. Они вновь почувствовали потребность общаться. То есть, возникла та самая объединяющая идея, о которой часто любят рассуждать во времена великих катаклизмов. И неважно, что в сердцевине ее лежал такой прозаический, и даже – чего греха таить – антисанитарный объект, как подвергающийся надругательству угол в подъезде. В жизни часто бывает, что в фундамент будущих великих свершений закладывается отнюдь не стерильный материал.