Почему-то мы привыкли представлять всемогущество чем-то вроде циркового фокуса: раз — и из ниоткуда вдруг появилось все. На самом деле творение — это преобразование уже существовавшего в новое. Кто его знает, что там было раньше

— какая-то материя или абсолютная пустота, в общем, неважно. Важно, что для преобразования идея соединилась с творящей, рождающей энергией. Мужское начало с женским.

— Вы хотите сказать, что творение или творчество — это роды? — невежливо фыркнул Тони.

— Я хочу сказать, что творение — это соединение мужского и женского начал, — повторила аббатиса. — Если тебе угодно сравнивать с жизнью тела, то замысел творца, будь то Бог или простой художник, — это зачатие, а процесс создания — да, беременность и роды.

— Выходит, Анахита — это женская ипостась Мазды? — предположила я.

— Можно сказать и так, — кивнула мать Алиенора. — Аредви Сура Анахита не отдельная сущность, а продолжение сущности Мазды, творческая, рождающая ипостась. Однако у Заратуштры она является всего лишь одним из низших божеств-язатов, ответственным за воду, мудрость и медицину. Но более всего — за плодородие, поэтому ее причисляют к древним Матерям богов. Что же касается творческого начала, его стали связывать со Святым Духом — Спента Майнью.

Последние слова я расслышала с трудом — сквозь пространство, поскольку через мгновение уже была рядом с Мартином. Он все так же лежал в постели без сознания, и пот стекал крупными каплями по его лицу. И снова Билли обтирал его влажной тканью, бормоча что-то себе под нос. И снова я кружилась вокруг Мартина, как мотылек, бездумно и упорно летящий на свет. Его тело тянуло меня к себе — и тут же отшвыривало, как будто у магнита внезапно менялся полюс.

Измученная и обессиленная — хотя, казалось бы, как может быть обессиленным существо без тела? — я возвращалась каждый раз обратно и обнаруживала, что мать Алиенора отправилась по своим делам, а Тони сидит где-нибудь в углу с бессмысленным выражением лица и жрет, чавкая и сопя, роняя куски и пачкая одежду. Или — хуже того! — ублажает себя, запустив руку в штаны.

Все ночи теперь я проводила в Стэмфорде — даже когда безумная жажда телесности на время отпускала меня, сменяясь тягучей липкой тоской. Выбирая из двух зол, я предпочитала быть рядом с Мартином, нежели слушать грязную брань слоняющегося по обители Тони, который целыми днями искал, что бы еще съесть. Или сломать. Или разбить. Когда его захватывала другая страсть, он пытался лапать монахинь или паломниц, но это было все равно что обнимать статуи. Женщины его, разумеется, не видели и застывали на месте, когда Тони оказывался на их пути и распускал руки.

Я ловила себя на том, что никак не могу вспомнить лица Тони. Пыталась воскресить в памяти нашу первую встречу в библиотеке Скайхилла, первое свидание, то, как я пришла в его квартиру над гаражом и мы первый раз занялись любовью, — и ничего не получалось. Эти воспоминания казались такими далекими, словно все произошло столетия тому назад. Его смутный облик расплывался, и я видела лишь искаженное злобой лицо Маргарет.

Я ненавидела ее. Ненавидела женщину, которая дала жизнь длинной череде моих предков. Женщину, которую полюбила и которой так хотела помочь. Женщину, жизнью которой жила, чьи тонкие черты каждый день видела в зеркале… Хотя прекрасно понимала, что ненавидеть ее нет причин. Ее обманули и использовали. Использовали ее желание жить и любить. И уж тем более я не имела права ненавидеть ее за то, что сейчас происходило с Тони. Но ничего не могла с собой поделать.

Больше всего меня пугало, что мы можем не успеть прочитать книгу до полнолуния. Я даже приблизительно не могла представить, что должно произойти в этот день — или в эту ночь, и поэтому даже не пыталась строить догадки. Но уже само это слово

— «полнолуние» — приводило меня в необъяснимый ужас. Должно было случиться что-то чудовищное, я в этом не сомневалась. Аббатиса намекала, что нам предстоит принять какое-то решение, но я знала: это будет выбор между кошмарным и… еще более кошмарным.

Как-то утром я задержалась у постели Мартина дольше обычного, хотя безумие уже потихоньку отступало. На рассвете он впервые пришел в себя. Я смотрела, как Билли поит его целебным отваром, и пыталась мысленно соединить то, что никак не хотело монтироваться. Этот измученный, исхудавший мужчина, похожий на извлеченного из гроба мертвеца, — мой дальний предок. То есть живое изображение моего предка. И в то же время — одна из моих телесных оболочек. Я смотрела со стороны на тело, которое, пусть недолго, но было моим. Упрямое, как мул, изо всех сил сопротивляющееся моим желаниям тело, запрограммированное раз за разом повторять то, что уже когда-то произошло с ним…

Я почувствовала, что меня снова начинает захлестывать желание во что бы то ни стало соединиться с ним, и поспешила вернуться в Овернь.

Аббатиса сидела в кресле, склонив голову — то ли дремала, то ли молилась. Тони на лавке у окна грыз яблоко, судя по огрызкам на полу, уже не первое.

— Продолжим? — спросила я, обращаясь к обоим.

— Явилась, — буркнул Тони, что можно было расценивать как любезное приветствие.

Мать Алиенора, не тратя лишних слов, поднялась и подошла к раскрытой книге, установленной на пюпитре.

Прежде чем перейти к главе о кольцах, она кратко остановилась на взаимоотношениях добра и зла. Это был момент — точнее, один из моментов, — которые всегда смущали меня в христианстве.

Надо сказать, я всегда затруднялась с определением своей религиозности. Баба Клава водила меня в церковь и даже к причастию, но… это были семена, упавшие на каменистую почву. В Бога я верила — в некую высшую силу, сотворившую все сущее. Здравый смысл подсказывал, что случайное соединение атомов и молекул в разумную жизнь менее вероятно, чем наличие Творца. Однако тот же здравый смысл указывал на многочисленные натяжки и нестыковки догматов всех мировых религий, и тут я, пожалуй, склонялась к деизму[1]. И одной из этих нестыковок христианства был как раз вопрос взаимодействия добра и зла.

Меня всегда занимал вопрос: откуда взялось в мире зло? В христианстве это изложено довольно туманно. Некий светлый ангел внезапно возгордился и вздумал соперничать с Богом. В ходе битвы небесных воинств был повержен, но не сдался и продолжил пакостить исподтишка, в первую очередь совратив человека с пути истинного. Причем подобная гадина фигурирует во всех религиях — как воплощение вселенского зла. Но вот ведь какая загогулина, нигде не говорится, что же такое покусало несчастного Люцифера. С чего вдруг его чувство собственного величия вспухло настолько, что он решился на такую авантюру? Не на пустом же месте.

Каких только заумных философских теорий на эту тему я не изучила. Но, по большому счету, все сводилось к двум вариантам. Либо зло было таким же изначальным, как и добро, являясь оборотной стороной медали, либо возникло неким побочным продуктом в процессе творения. Догмату о божественной всеблагости противоречили оба постулата. Оставалось одно: поменять точку обзора и признать зло объективной данностью. Зло — отсутствие добра. Как темнота — отсутствие света.

Примерно об этом же нам прочитала мать Алиенора. По версии черной книги, злой дух Ангра Майнью появился в ответ на изначальный творческий акт Мазды. Создатель поверг его отречением от зла, однако не уничтожил, точно так же, как не был уничтожен поверженный Люцифер-Сатана. И был в этом особый смысл — ибо свобода любви в выборе. Тот, кто любит свет, отрекается от тьмы добровольно, а не по принуждению. И первое, что сделал человек — провалил этот экзамен, поддавшись на дьявольскую провокацию.

Впрочем, у человечества впереди оставалось достаточно времени, чтобы сделать выбор. Каждому живущему — свой. А в качестве некого электронного дневника достижений было создано Отражение, фиксирующее слова и дела как некий материальный продукт. Подразумевалось, что мысли и чувства сохраняются в другом накопителе — душе.