Невнятно выругавшись, Тони вышел под дождь. Я направляла его поиски, и скоро лошадь была водворена в конюшню, расседлана и накормлена. Мокрый и замерзший, Тони вернулся на галерею.

— Этой скотине все равно! — пробурчал он. — Она давно уже сдохла. А я еще нет. Но вполне могу, если сейчас же не переоденусь и не согреюсь.

Наконец мы добрались до спального помещения для паломниц, где никого не было: все отправились на вечернюю службу. Здесь горел одинокий тусклый светильник, и холодно было, как в Англии зимой. Камин хоть и топился, но тепла давал не больше, чем света. Лежанки были покрыты тонкими одеялами, потрепанными и дурно пахнущими. Я заставила Тони раздеться, хорошо растереться одной из этих тряпок, разложить сырую одежду у камина и завернуться в пару одеял.

— Так и буду сидеть голый среди теток? — спросил он. — Тьфу, опять забыл, что я тоже тетка, и что они меня не увидят.

Окончательно его взбесило то, что он где-то потерял прихваченную в покоях аббатисы грушу.

— Ты мне поесть не дала толком, — бубнил он, шаря по дорожным мешкам паломниц.

— Кусок хлеба и две груши. Тогда в трапезной был стол накрыт, а сейчас я где буду еду искать?

Я молчала, продолжать начатую раньше ссору не хотелось. Иногда Тони был просто невыносим. Даже когда мы были обычными людьми. Мне вспомнилось вдруг, как он внезапно разозлился на меня, когда мы вышли из церкви в Скайворте. Тогда мы спустились в склеп и открыли гроб Маргарет. Чудовищный запах за считанные минуты пропитал нас так, что пришлось раздеться и выбросить одежду. Мы ехали в машине Тони в старых рваных футболках, которые нашлись в багажнике, и он злился на меня, как будто во всем была виновата я. Хотя именно он настоял, чтобы мы спустились в склеп — я-то была уверена, что кольца в гробу уже нет.

Наконец он нашел кусок вяленого мяса и краюшку хлеба и перестал нудеть. Заодно в мешке нашлась чистая рубашка и крестьянское платье, все гигантского размера. Нацепив их, Тони управился с едой и улегся на лежанку, завернувшись в одеяла.

— Спокойной ночи! — буркнул он, поворачиваясь к стене.

Я вздохнула с облегчением и мгновенно перенеслась в покои аббатисы: там, по крайней мере, было тепло и не воняло прелым сеном.

Когда сестра Констанс своим адским снадобьем освободила меня от умирающего тела Мартина, я испытала невероятную эйфорию свободы, но сейчас, пожалуй, дорого бы отдала, лишь бы вернуть его себе. Вернуть это ужасное, непослушное мужское тело, постоянно болевшее от усилий, которые мне приходилось прикладывать, чтобы преодолеть его тугое резиновое сопротивление. Наверняка настоящие души умерших не должны испытывать такой дискомфорт от телесных ощущений без тела. Хуже всего было постоянно висеть в воздухе. Даже пристраиваясь на какой-то поверхности и тактильно ощущая ее, я все равно находилась над ней.

По логике вещей, я должна была думать только о том, что мы с Тони никогда не сможем вернуться домой. Но… мыслей этих не было. Возможно, дело было в том, что я намного дольше находилась в Отражении, чем Тони, и поэтому слова аббатисы не стали для меня страшным ударом. Наверно, я давно подозревала, что придется остаться здесь навсегда, только боялась себе в этом признаться. А может, просто сработали какие-то внутренние предохранители, не позволяющие сойти с ума от такого известия.

Зависнув над периной (как будто прилегла на мягком) и нежась в тепле, идущем от камина, я задумалась о том, почему сестра Констанс пыталась мне помочь. Ведь если новая правда о ней действительно была правдой, помогать нам было совсем не в ее интересах. Мать Алиенора права: каждый ответ порождал новые вопросы.

Сестра Констанс говорила, что однажды, в один из обычных визитов Маргарет, почувствовала: в этом теле находится душа, причем не одна. Тут все было ясно: это чутье ей давало кольцо, так же, как и аббатисе Фьё, которая сразу поняла, что в теле неизвестно откуда взявшейся женщины находится живая душа мужчины, а еще одна, женская, незримо болтается рядом.

Тогда сестра Констанс поняла, что Маргарет наконец-то нашла своего потомка, который мог бы избавить ее от плена в Скайхилле. Чтобы этот самый потомок захотел ей помочь, надо было не просто рассказать свою историю, а показать ее. Заставить прочувствовать, прожить эту жизнь.

Но когда я появилась снова, уже одна, без Маргарет, сестра Констанс вряд ли могла предположить, что произошло. А поскольку я ничего не могла рассказать, оставаясь в чужом теле, она освободила меня от него.

Она знала и сказала о том, что единственная моя надежда на возвращение — книга из обители Фьё. Но чтобы попасть туда, мне необходимо было послушное тело. Причем, не тело Маргарет. Но почему нет?

Да потому что на самом деле сестра Констанс вовсе не хотела, чтобы я отправилась в Овернь! Она сказала, что в тот момент, когда Маргарет и Мартин впервые одновременно познают физическое наслаждение от обладания друг другом, я смогу переместиться в тело Мартина и смогу управлять им. Однако Тони, случайно оказавшийся в теле Маргарет, тоже получил над ним власть. Выходит, что и я, оставшись на прежнем месте, смогла бы распоряжаться им?

Сестре Констанс было известно, как тяжело заставить тела в Отражении сделать то, что они не должны делать. Но чтобы попасть в Рэтби с Маргарет, мне не надо было прилагать никаких усилий, потому что она и так оказалась бы там годом позже. А вот Мартин должен был уехать из Скайхилла, и старуха была уверена, что мне не удастся справиться с ним, не удастся привести его в другой мир. Кто же мог подумать, что Тони рискнет отправиться за мной!

Но тут же возникало еще множество вопросов. Почему сестра Констанс помогла мне снова стать призраком? Ведь не поторопись она, и мой дух отправился бы в Стэмфорд за Мартином. Почему она помогла Тони, напоив его отваром из дракона? Так или иначе, аббатиса могла помешать нашему путешествию во Францию. И, наверняка, должна была. Но почему-то не помешала. Или, может быть, вопреки злой дьявольской воле, в ней еще осталось что-то светлое, то, что сопротивлялось тьме из последних сил?

Мать Алиенора вошла в свои покои в сопровождении той самой девочки, которую привез опекун. Я знала, что до принятия монашеского пострига ей предстояло еще долгое время жить в обители в качестве послушницы, но ее уже переодели в темный балахон. Вот только голову ее вместо апостольника покрывала обычная темная накидка. Я отскочила в дальний темный угол и замерла там, как будто меня могли увидеть.

Выслушав какие-то непонятные мне наставления на окситанском, послушница склонила голову и поцеловала аббатисе руку, а потом поставила свечу в подсвечник, помогла ей раздеться и лечь в постель. Снова взяв свечу, она сказала что, наверно, пожелала спокойной ночи, и вышла.

— В общем зале холодно и дурно пахнет? — насмешливо спросила мать Алиенора, отворачиваясь к стене. — Можешь остаться здесь, ты мне не мешаешь. Только, пожалуйста, не думай слишком громко, я хочу спать.

Думать «шепотом» я уже научилась. Для этого надо было обходиться без эмоций и не адресовать свои мысли кому-то конкретному. Просто направлять далеко в мировое пространство. Я лениво перекатывала их, перебирала, словно обточенные морем камешки на пляже — гладкие, округлые. Пока не попалось нечто, похожее на колючего морского ежа.

Почему сестра Констанс должна была помешать мне попасть в Овернь? Ведь она знала, что кольца Сияния больше нет, а значит, я не смогу вернуться обратно. Поэтому мое — или наше с Тони — путешествие во Фьё было изначально бессмысленным и не представляющим для ее хозяина никакой опасности. Но она убедила меня, что необходимо перебраться в тело Мартина, — только чтобы убрать подальше от Рэтби, от другого мира. А потом так натурально удивилась, увидев нас с Тони. И сделала вид, что это удивление связано с нашим появлением на день раньше срока.

Нет, похоже, я чего-то не знала или не понимала, и поэтому все мои рассуждения были похожи на башню из мусора, которая шаталась и в любой момент могла развалиться. Одно не стыковалось с другим, другое противоречило третьему. Или?..